Деревня в Жодинском сельсовете, в 12 км от железнодорожной станции
Жодино по линии Минск – Орша. Известна с XIX века. Согласно переписи 1917 года,
деревня в Смолевичской волости Борисовского уезда, насчитывавшая девятнадцать
дворов, в которых проживало сто сорок один человек. К началу двадцатого века
население деревни увеличилось до двухсот четырех жителей, проживавших в
тридцати семи хозяйствах. В начале 1930-х годов, во время проведения
коллективизации, здесь находился колхоз «Луч Советов», работали кузница и
пилорама. Накануне Великой Отечественной в деревне было уже сорок три дома, в
которых проживал сто девяносто один человек.
Деревня в Жодинском сельсовете, в 12 км от железнодорожной станции Жодино по линии Минск – Орша. Известна с XIX века. Согласно переписи 1917 года, деревня в Смолевичской волости Борисовского уезда, насчитывавшая девятнадцать дворов, в которых проживало сто сорок один человек. К началу двадцатого века население деревни увеличилось до двухсот четырех жителей, проживавших в тридцати семи хозяйствах. В начале 1930-х годов, во время проведения коллективизации, здесь находился колхоз «Луч Советов», работали кузница и пилорама. Накануне Великой Отечественной в деревне было уже сорок три дома, в которых проживал сто девяносто один человек.
В тот далекий летний день в июне 1941 года жители деревни занимались обычными для себя делами. Школьники готовились к выпускному вечеру, маленькие девочки играли в «дочки-матери», а их «мужья и папы» скакали верхом на деревянных лошадках, представляя себя красноармейцами. И никто не мог даже представить, что все это кто-то перечеркнет в один миг. О них говорят: «Дети войны». У целого поколения, рожденного с конца 1920-х по 1945 год, украли детство, их воспитала война.
Из воспоминаний Марии Дмитриевны Прашко (1928 года рождения, жительницы деревни):
«Мои предки, деды и прадеды, были родом из деревни Рассошное. Здесь и я родилась. Деревня наша была довольно большая тогда. Родители трудились в колхозе, растили шестерых деток – пятерых девчат и одного сына. Я вторая по старшинству. Правда, когда война началась, нас еще пятеро у родителей было. Успела я до оккупации закончить шесть классов Островской школы. Папа по состоянию здоровья, у него на голове большая шишка была, воевать на фронт не пошел. Его забрали под Москву, в Щелково. Служил в рабочем батальоне. Конечно, во всех подробностях уже не вспомнить и не рассказать обо всем. Есть то, что забылось, а есть такие моменты, которые сидят в памяти прочно. И хотела бы забыть, да не получается.
Помню, как стреляли по нашей деревне из орудий немецкого бронепоезда со станции Жодино. Один снаряд в чей-то дом попал, так одни щепки остались. Во время этого обстрела была убита Антонина Лущик, а ей где-то годочков пятнадцать было. Очень долго мы жили в землянках в лесу, года два точно. Голодали страшно. Сестра моя Валька родилась в сорок первом. Ой, плакса была! А в нашей землянке три семьи жили. Так вот она как расплачется, так крик на весь лес стоит. А как рот ей закрыть? Костры боялись зажигать, чтобы дыма меньше было. И пока дома целые стояли, люди бегали из леса в деревню, чтобы еду приготовить. Немцы у нас корову забрали, да и у остальных тоже, хотя старались мы скотину прятать. Молодежь в лесу тоже пряталась, чтобы не схватили, да не угнали в Германию. Я худенькая очень была, шустрая, да и четырнадцать лет уже было. Тоже убегать приходилось. Немцы вечером в село никогда не приезжали, партизан боялись, наверное. Однажды все рассошенцы вернулись в деревню, привели коров, а тут и фрицы со стороны моста появились. С крайнего дома забрали мужчину – Ивана Курсевича. А у него жена до войны еще умерла, и он один растил пятерых детей. Потом еще схватили Кастуся Курсевича и Колю Лущика. Отвели их к лесу и расстреляли. Ивана Васильевича Савицкого убили во время стрельбы, когда он жито обивал.
Когда точно деревню сожгли, я уже не могу вспомнить. Только помню, что было тепло после зимы. Нас в домах тогда не было, успели в лес убежать. Ой, даже боюсь подумать, что могли и мы в огне сгореть!
Родители моего мужа, Тодар и Татьяна Прашко, жили тоже в Рассошном. Их два сына были партизанами, еще у Андрея Курсевича сын партизанил. Да, наверное, таких семей шесть было. Как-то вечером из деревни Бабий Лес нам передали, что у них побили партизанские семьи. Правда, никого не сжигали. Своих полицаев в Рассошном не было. Почему-то никто не подумал тогда, что то же самое может произойти и у нас. А немцы и сюда заявились. Свекр мой увидел через окно, что они выгружают солому около его сарая. Нет бы спрятаться, так он вышел посмотреть, что там происходит. А у фашистов список какой-то был, по которому они и проверили, что семья Тодора тоже партизанская. Затем из хаты и Татьяну привели. Их, и другие партизанские семьи, вместе с детками затолкали в сарай и подожгли солому, которой его обложили. Из нашего дома было видно, как немцы собирали по списку тех, кто им был нужен, и подводили к сараю. Один немец стоял около дверей сарая и заталкивал в него людей. Кто пытался выйти или сопротивлялся, в того стреляли, но все равно поджигали потом. Я когда-то пересчитывала, сколько точно человек там сгорело. Сейчас точно не вспомню, то ли восемнадцать, то ли девятнадцать: Виктор Васильевич Кирильчик двадцать девятого и Татьяна Васильевна Кирильчик тридцать пятого года рождения. Ким Кирильчик был с тридцать седьмого, Люба Кирильчик в двадцать первом году родилась. Вы представляете, сколько им тогда годочков было? Это все люди из одной семьи. Вторая семья Павла Кирильчика никакого отношения к партизанам не имела, но фамилии одинаковые, да и рядом с этим сараем жили. Мария, Галя, Костя, Надя, Володя… Все еще детьми были. Сожгли вместе с родителями. Но кто-то из детей этой семьи уцелел, благодаря тому, что был у родственников в другой деревне. Только по кусочкам тлевшей одежды узнавали сгоревших людей. Их останки потом похоронили на кладбище в деревне Остров. Делали не гробы, а какой-то ящик большой, один на всех, наверное. Да и хоронили тайком, чтобы немцы не увидели. На могилах семей Кирильчиков стоят большие памятники, когда-то родственники поставили. Сегодня деревня выглядит по-другому, не так, как во время войны дома стоят. На том месте, где сарай стоял, теперь огород находится. После войны давали кредиты на покупку дома или леса. Получали их семьи, в которых мужчин не было. А голодные все были, вот половину этих денег и проедали. Правда, позже многим эти кредиты потом списывали. Рубить нам хаты приходили мужчины и из других деревень – Белой Лужи, Судобовки. Потихоньку восстанавливали деревню. Мама одна через войну с детьми шла, а умерла в сорок шесть лет, когда младшей моей сестричке, которая в сорок четвертом году родилась, было один год и девять месяцев. Папа больше не женился, а через десять лет и сам умер. Я за свою молодость ни разу даже на танцы не сходила, все некогда было. Как жили, даже вспоминать страшно. Не дай Бог пережить еще раз такое!»
Проезжая уже по соседней деревне, я обратила внимание на маленькую девочку, которая бегала по улице, а молодая мамочка ее догоняла. Малышка звонко и заливисто смеялась. Яркое солнце слепило ей глаза, а она радовалась всему, радовалась своему счастливому детству. Ая, только что побывавшая вгостях уМарии Дмитриевны, была погружена всвои невеселые мысли оее нелегком детстве, выпавшем навоенное лихолетье. Даибылоли оно, детство, у нее и ее сверстников? Сколько маленьких судеб «перемолола» иискалечила война. Сколько детишек осиротила. Рассказ этой старенькой женщины — не только чья-то семейная трагедия, но и общая история, которая передается из уст в уста вот уже не первому поколению. Что ж, надо помнить и вот такие истории, которые нас многому учат. Пока мы помним, мы живем!…
Наталья ЧАСОВИТИНА.
На снимке: памятник сожженной семье Кирильчик, установленный в деревне Остров.
Фото автора.
Информацию читайте в номере 247 – 250 от 25.10.2014 г.
Загрузка ...