(Начало в №№ 79-80 от
08.04.2015г.))
А скот собирались фрицы гнать в Косино. Мама не знала, что делать,
как убежать. Тогда она подошла к крайнему черному конику и начала поправлять
ему сбрую. Подошел немец и ударил ей в грудь так, что она упала, а сам
повернулся и ушел. Вдруг кто-то дал команду гнать животных, и весь обоз
тронулся через деревню Ковалевщина на Косино. Мама шла рядом с той лошадью, как
погонщица. А в Ковалевщине незаметно смогла ускользнуть и вернуться обратно в
Малые Калодези. А в деревне страх и боль. Семья наших соседей Синкевич, мать и
четверо детей, сгорели. Отец этих деток с фронта в деревню так и не вернулся, я
не знаю, жив он остался или погиб. Из моей семьи сгорели три человека: дед
Лукъян Хвастович, его жена и сын Михаил. Мама видела их перед сожжением в доме
Местовских. Говорила, что они сидели в уголочке, и бабушка стала уговаривать
маму, чтобы она просилась у немцев ее отпустить из-за детей. Так и спаслась.
Мама почти всех знала, кого в какой дом загоняли. На пепелище пришла, а в доме
Местовских крыша рухнула. Обгоревших трупов много было, так она по фрагментам
одежды своих узнавала. Собрала она в кошель косточки, занесла на кладбище и
закопала. Кроме наших родственников, больше никто своих не забирал. Сначала
останки людей никто не перезахоранивал, они были прикопаны на тех местах, где и
были сельчане сожжены. А потом, уже после войны, приехали солдаты, раскопали и
перенесли их в одну могилу. Сейчас все останки сожженных жителей Малых
Калодезей покоятся под одним памятником при въезде в деревню Тадулино.
(Начало в №№ 79-80 от 08.04.2015г.))
А скот собирались фрицы гнать в Косино. Мама не знала, что делать, как убежать. Тогда она подошла к крайнему черному конику и начала поправлять ему сбрую. Подошел немец и ударил ей в грудь так, что она упала, а сам повернулся и ушел. Вдруг кто-то дал команду гнать животных, и весь обоз тронулся через деревню Ковалевщина на Косино. Мама шла рядом с той лошадью, как погонщица. А в Ковалевщине незаметно смогла ускользнуть и вернуться обратно в Малые Калодези. А в деревне страх и боль. Семья наших соседей Синкевич, мать и четверо детей, сгорели. Отец этих деток с фронта в деревню так и не вернулся, я не знаю, жив он остался или погиб. Из моей семьи сгорели три человека: дед Лукъян Хвастович, его жена и сын Михаил. Мама видела их перед сожжением в доме Местовских. Говорила, что они сидели в уголочке, и бабушка стала уговаривать маму, чтобы она просилась у немцев ее отпустить из-за детей. Так и спаслась. Мама почти всех знала, кого в какой дом загоняли. На пепелище пришла, а в доме Местовских крыша рухнула. Обгоревших трупов много было, так она по фрагментам одежды своих узнавала. Собрала она в кошель косточки, занесла на кладбище и закопала. Кроме наших родственников, больше никто своих не забирал. Сначала останки людей никто не перезахоранивал, они были прикопаны на тех местах, где и были сельчане сожжены. А потом, уже после войны, приехали солдаты, раскопали и перенесли их в одну могилу. Сейчас все останки сожженных жителей Малых Калодезей покоятся под одним памятником при въезде в деревню Тадулино.
В ноябре месяце сорок третьего немцы где-то на Палик, вроде это около Борисова, гнали партизан. И ехали фрицы через Ковалевщину на лошадях и машинах. Тащили пушки, пулеметы и другое оружие. И вот в деревне переночевать задумали. А я в свои девять лет уже довольно хорошо повозкой и лошадьми мог управлять. Вот я и подбежал к немецким лошадям, а они такие большие. И что хорошо запомнил, так это то, что у всех лошадей очень коротко хвосты были обсечены. И фрицы сами худые и длинные. Ко мне подошел один немец, стал что-то говорить на своем языке, а затем поднял и посадил верхом на коня. Потом достал камеру и стал фотографировать, а зачем, я не знаю. После этого стащил меня с лошади за шиворот на землю и стал что-то руками, с растопыренными пятью пальцами показывать и объяснять на немецком языке. А недалеко находился стожок сена, около которого стояли вилы. Может он их имел в виду, я не понял. Только я как-то автоматически на своей руке кукиш скрутил. Немец мне как двинул, я и упал. А он очень близко от моей головы, прямо в землю автоматную очередь выпустил. От испуга у меня чуть сердце не остановилось. Я лежу на земле, а фриц вокруг меня ходит, что-то насвистывает и играет на губной гармошке. Потом поднял меня, что-то лепетал на своем, около моего носа пальцем махал, и вдруг стал мне слезы вытирать. Я стоял, и меня просто трясло от страха. А немец пошел к телеге, принес мне сверток с едой, засунул его под мое пальтишко и отдал свою губную гармошку. А потом отпустил. Я эту гармошку немецкую хранил долго у себя, а потом где-то в пятьдесят пятом или шестом у меня ее кто-то стащил. И вот я пришел домой с этой едой и гармошкой, мама дверь открыла, а потом веником-деркачем меня еще отходила. Вот такие у меня детские воспоминания.
У меня здесь по соседству живет Татьяна Иосифовна Дервоед. Вот она во время войны многим помогла. Хорошо говорила на немецком языке. Папу моего хотели угнать на работу в Германию. В этой низинке (показывает) в годы войны была молочная кухня. Вот к ней мужчин из села пригоняли для отправки. И вот Дервоед как-то смогла договориться, чтобы папу оставили.
Я часто войну вспоминаю. Летом с соседкой сидим на скамеечке и разговариваем об этом. Вроде и ничего на селе не изменилось, дома новые построили, люди другие в них живут, но я помню лица тех моих односельчан и родных, которые погибли в войну».
Из воспоминаний Татьяны Иосифовны Дервоед (1921 года рождения, жительницы деревни Тадулино):
«Я родилась в Оршанском районе Витебской области. Окончила семь классов, затем педучилище и была направлена в 1937 году на работу в Смолевичский район. Вот так и стала я учителем начальных классов Тадулинской школы, которая находилась в Больших Калодезях. Здание школы сохранилось и теперь.
Недалеко от деревни находилось имение помещика Гарниловича. У него были жена и дочь, с которой я немного дружила. Управляющим в имении был Щебет, его помощник — Станислав Шорец, а Кривошеев — кладовщик. Помещик с семьей жил в доме, отдельно было жилье для кузнеца, а я снимала жилье у Кривошеева. В конце тридцатых годов помещика раскулачили и репрессировали. Тогда же многих объявляли кулаками и высылали.
Жилья у меня своего не было, приходилось квартироваться в Малых Калодезях. Первой моей хозяйкой была Анна Потаповна Нехайчик. В ее семье росли две дочки, Зина и Вера, и два сына. Очень порядочные и аккуратные люди. Вместе со мной комнату снимала директор школы Анна Федоровна Семашко, на три года старше меня и родом из Березино. Я еще в девках была. Вот в этом доме Нехайчиков я войну и встретила. Не скажу, что легко жилось первые два года, но самым страшным стал сорок третий год. Учителя, работавшие в Прилепской школе, ушли за линию фронта. Осталась только одна учительница, ее ребенок и мать. Брат этой учительницы служил на Дальнем Востоке, обещал вернуться и всех забрать. А Аня Семашко была им невесткой. И вот эти люди жили в учительском доме, который находился рядом с Прилепской школой.
Как-то вечером мы сидели за столом и кушали, а в дом зашел командир партизанского отряда, который базировался недалеко. Он принес нам слова песни «Катюша». Посидели, поговорили, а потом мы с Аней стали проситься, чтобы он забрал нас с собой в отряд. Но командир ответил, что наша помощь партизанам нужна будет здесь, в Малых Калодезях. Короче, поговорили мы, и он ушел. Аня захотела навестить своих родных в Прилепах. Было это где-то в десятых числах марта. Стала она уговаривать меня пойти с ней. Говорит: «Пойдем со мной. У моих родных коровка отелилась, молоко уже есть». Но я категорически отказывалась. Идти в Прилепы, когда кругом немцы, было очень опасно. А у нас в деревне проживали беженцы со Смоленска, и среди них, как нам сказали, была женщина, умеющая хорошо гадать на картах. Аня предложила сходить к ней и погадать. Я согласилась. И вот Анне первой стали делать расклад. Карты очень плохие выпадали, хотя та гадалка несколько раз их перекладывала. Она сказала Семашко, что ей предстоит дорога, но лучше по ней не идти, она черная, и все плохо закончится. А мне нагадала, что у меня все будет хорошо, и от длинной дороги я откажусь. И стали мы вместе с хозяйкой опять Анну отговаривать, просить, чтобы та не шла в Прилепы, даже плакали, за руки брали. Но она злилась и даже слушать нас не хотела, надела пальто и ушла. Мы с Анной Потаповной провели ее до того места, где сейчас автобусная остановка в Тадулино находится, и Аня Семашко ушла. Где-то на третий день после ее ухода, я начала нервничать. Говорю хозяйке: «Что-то нашей Анны Федоровны долго нет. Нужно что-то делать. Понимаю, что идти за ней опасно, но как узнать, что с ней случилось?» И я, на свой страх и риск, решила сама идти в Прилепы к родственникам Семашко. Трудно забыть то, что я там увидела. От учительского дома осталось одно пепелище, хотя угольки еще тлели, и был жар. Рядом бродили собаки, коты. Мне местная женщина показала скорченный и обгоревший труп моей Анны Федоровны. Еще рассказала, что когда в Прилепы пришли немцы, свекровь Анны и сестра мужа с ребенком бросились убегать в сторону школы. Но их убили выстрелами из автомата. Они лежали на дороге, я их сразу узнала. Сама Анна Федоровна, по словам той женщины, осталась дома. Там ее немец убил, а потом поджег дом. После этого каратели подожгли и здание школы. Мне пришлось вернуться домой в Малые Калодези, чтобы найти повозку и мужчин, которые согласятся помочь перевезти трупы этой семьи и похоронить. Помощников я нашла. Тела пожилой женщины, ее дочки и ребеночка положили мы на телегу, а останки Анны Федоровны я собрала в корзинку. Привезли на кладбище деревни Ковалевщина. Были к этому времени подготовлены два гроба и выкопаны две ямы. Одежду Анны просто подложили к ней. В первый гроб положили останки Анны и ее свекрови, а во второй – молодую женщину с ребенком, и похоронили. Хозяйка наша дала обед по убиенным. Вот так я и осталась одна. Через несколько дней я перешла на квартиру к Лукъяну Хвастовичу. У меня был русско-немецкий словарик, по которому я самостоятельно стала изучать немецкий язык. Считала, что это мне может пригодиться в условиях оккупации, хотелось хотя бы знать самые необходимые слова. И вот как-то сидела я дома, как в комнату зашли немецкие жандарм и комендант. Комендант увидел лежащий на моем столе словарь, посмотрел его, поздоровался со мной на немецком, я ответила так же. А потом стал меня нахваливать из-за того, что я изучаю их язык. После приказал всем выйти во двор дома. Мы, конечно, послушались, хотя не могли понять, что ему от нас нужно. Жандарм и комендант остались в доме и стали что-то обсуждать. Из разговора я немного поняла, что они решают, что делать с мужчинами нашей деревни. Поговорили, вышли из хаты и пошли со двора. Почти сразу мы увидели, что всех мужиков из Малых Калодезей стали сгонять на окраину деревни. А там ждала большая грузовая машина. Вдруг прибегает соседка и кричит: «Танька, помоги! Поговори с немцами, чтобы моего Юрку отпустили». Я согласилась попробовать договориться. Пошла к тому коменданту и стала просить его об этом. Не знаю почему, но он согласился, и этого мужчину отпустили. Потом еще женщина подошла с такой же просьбой. Я боялась, конечно. Кто его знает, что этому коменданту вдруг в голову ударит. А может меня за это убил бы? Тем не менее, двух мужчин отпустил. Я не хотела там больше стоять и ушла. А тут по дороге догоняет меня Нина Гурецкая и тоже просит за своего Петю. Мне страшно было возвращаться, но пришлось. В итоге так получилось, что я помогла освободить и третьего мужчину. А остальных посадили в машину и повезли в Логойск. И только я пришла домой, как прибегают три женщины из Больших Калодезей. Их мужей тоже увезли в Логойск. В этом случае помочь уже было сложнее. Пошла я на свой страх и риск в Логойск к коменданту. Подала ему прошение, написанное на немецком языке. Он посмотрел на него при мне и положил бумагу себе на стол под стекло, а мне приказал уходить. Мне и самой не хотелось там оставаться. Я видела на улице установленные виселицы, а в петлях – двух мужчин. Ответа никакого не получила, но постаралась поскорее уйти оттуда. А на следующий день узнала, что отпустили тех мужчин. Вечером ко мне пришел партизанский командир. Он предложил помочь ему собрать и сагитировать местных мужиков к нему в отряд. Несколько человек нам удалось собрать тогда. А из семьи Гурецких ушли в партизаны сразу три человека. Кто-то передал в Смолевичи немцам об этом. Приехал жандарм и забрал отца этих мужчин. И мне пришлось пешком идти в Смолевичи, чтобы узнать, жив он или нет. Я там смогла разузнать, что старика отправили уже на Минск, а потом, вроде убили. Так что я больше никому не помогла.
Я умела вязать на спицах, своей хозяйке кофточку смастерила. Через пару дней, наверное, из Ковалевщины прибежала ее родственница и попросила, чтобы я и ей связала. На следующий день я пошла в Ковалевщину, там переночевала, кажется. А утром прибегает женщина в дом и кричит: «Танечка, Калодези горят!» На улице со стороны Малых Калодезей дым был виден очень хорошо. Идти домой я не осмелилась. Чуть позже увидела Арину Антоновну Хвастович, мою бывшую хозяйку, которая шла с людьми, гнавшими скотину в Косино. Как-то она умудрилась сбежать и спрятаться незаметно. Чтобы спрятаться от немцев, если вдруг они и здесь будут облаву проводить, я и еще несколько женщин, пошли в глубокий ров, в котором в начале войны убили жителей деревни Усяжа. А со стороны Косино из дзотов по нам били из оружия. Вернулись домой мы только к вечеру. В Малых Калодезях уничтожили почти все дома, сожгли много людей в двух хатах, что-то около пятидесяти человек. Если бы не эта кофточка, быть может, и я бы погибла. Это каратели мстили людям за связь с партизанами. Страшно было думать даже, что столько деток погибло, целые семьи в огне сгорели. Я жила в одном селе с ними, знала всех в лицо. Никакого оправдания нет карателям. Март сорок третьего не забуду никогда».
Сорок третий год был самым страшным не только для деревни Малые Калодези, которую сожгли на следующий день после уничтожения Хатыни. Согласно статистике, за этот год в нашем районе было сожжено полностью или частично около шестидесяти деревень. В некоторых сжигали и жителей. К счастью, война позади. Малые Калодези или Тадулино, а точнее ее правая часть, живет своей мирной жизнью. Меняется одно поколение за другим, меняются поры года, все дальше отдаляя от памяти односельчан тот март. Для кого-то это просто рассказ, а для некоторых, кто потерял своих родных, – осколок боли, сидящий более семидесяти лет у самого сердца. Это их память…
Наталья ЧАСОВИТИНА.
На фото: улица Тадулино (деревни Малые Калодези), в конце которой растет пихта на месте сожженного дома.
Фото автора.
Информацию читайте в номере 81 – 84 от 11.04.2015 г.
