Лина Александровна
Березовская (на фото), в девичестве Мрочек, не понаслышке знает, какой ценой
досталась всему советскому народу Великая Победа. В свои восемьдесят девять
лет, несмотря на то, что прожила довольно нелегкую жизнь, она остается
жизнерадостным человеком, излучающим добро и позитив. Будучи замужем за военным
врачом, некоторое время жила на Дальнем Востоке, затем переехала в город
Светлогорск Гомельской области, где и проживает в настоящее время. Именно там,
у нее дома, я и смогла услышать историю о том, какой след оставила в ее душе
война.
«Когда моя семья приехала
жить в деревню Задомля Смолевичского района, я еще не ходила в школу, —
рассказывает Лина Александровна. – Мой отец Александр Иванович Мрочек, 1902
года рождения, был родом из деревни Мрочки Узденского района. Сам из семьи, где
росло восемь детей. Мои родители были учителями, и наша семья еще до начала
войны по распределению приехала в Малые Гаяны Логойского района, а оттуда – в
Задомлю. В то время в Задомле была
семилетняя школа, и папу назначили директором, а я позже пошла в первый класс.
Учили тогда грамоте не только детей, но и взрослых. Жили мы в школьном здании.
Несколько комнат отдали под классы, а во второй половине поселилась наша
семья. Как сельские учителя, родители
имели свое хозяйство и шестьдесят соток земли. Сеяли картошку, овощи и гречиху.
В нашей семье было пять детей, я, самая старшая, родилась в 1926 году.
Папа был добродушным
человеком, к нему часто приходили за советом. Он активно принимал участие в
создании колхоза. Сразу учителей в армию не брали, их освобождали от воинской
обязанности. Но в сороковом году папу все же призвали. В Брестской области он
строил какие-то укрепительные сооружения. Но так как папа страдал язвой
желудка, во время очередного ее обострения, его комиссовали и перед самой
войной он вернулся домой.
До войны я успела закончить
восемь классов. Училась хорошо, после каждого класса получала почетные грамоты.
Пришлось их спрятать, просто в землю закопала. Надеялась, что война быстро
закончится, и они мне пригодятся при поступлении. Три года никакой учебы не
было, грамоты пришли в негодность.
Знаете, как нам было обидно? Отгуляли выпускной, считали себя взрослыми,
мечтали о будущей профессии. А тут война…
О ней мы узнали по радио 22
июня 1941 года. Через день или два над деревней появился немецкий самолет и
стал бросать бомбы. В основном они
падали возле леса вдоль дороги. А по ней шли беженцы с Западной Беларуси. В это
время Минск уже горел. Кроме того, через Задомлю отступали и советские военнослужащие. Где-то на третий день со
стороны Заславля приехали немцы. Когда на большой дороге загрохотали их танки,
мы сразу подумали, что это наши пошли в наступление. Оказалось, что фашисты шли
на Москву. Рано утром к нам во двор заехал мотоцикл, на котором сидел здоровый
немец в черном плаще. Мы даже удивились этому. Еще не знали, что уже находимся
в оккупации. Шоссейная дорога проходила рядом, немец развернулся и уехал. Вот
такая была первая встреча. Было страшно даже в лес заходить, ведь если немцы
там поймают, то могли и убить. В лесах, на полях и около дорог валялись
брошенные отступающими солдатами, оружие и патроны. Деревенские мужчины,
которых еще не мобилизовали в армию, стали их собирать, чтобы бороться против
фашистов.
Так как папа служил какое-то
время на границе, он понимал, что есть угроза войны. И когда она началась, он
был очень этим обеспокоен, не мог смириться с тем, что придется подчиняться
фашистам. Так как немцы довольно быстро продвигались вперед, многие советские
военнослужащие из Западной Беларуси
остались в тылу. К нам стали приходить командиры и солдаты из Уручья.
Первым делом шли в школу, конечно. Многие просили одежду, чтобы переодеться,
так как в военной форме находиться было небезопасно. И папа отдавал им свои
вещи. В школе находились географические карты, по которым военные изучали их
местонахождение и узнавали, как пройти за линию фронта. Папа часто утром уходил
из дома и говорил: «Пойду за лошадью, чтобы обрабатывать землю». А в лесах,
действительно, бегали брошенные лошади и стояли повозки. Мы понимали, что папа
с братом Иваном, Филиппом Елисеевичем Костенко, который жил в Багуте,
Владимиром Купрейчиком, Павлом Нехайчиком, Константином Драгуном, агрономом
колхоза имени Калинина Василием Ивановичем Букатичем и другими деревенскими
активистами занимаются не обработкой земли. Папин брат Иван до войны учился в
Минском пединституте, а когда начали бомбить столицу, он прибежал к нам,
остался и тоже присоединился к подпольщикам. В основном, это были те, кто жил
рядом, работал в сельсовете, колхозе, райкоме. Собирались они и в школе, и у
нас дома. Школа стояла немного на отшибе, поэтому это было наиболее удобное
место. Не могу сказать, что делали они это совсем тайно, ведь немцы еще не
останавливались здесь, а просто продвигались к Москве. Это чуть позже, когда
стали ставить свои гарнизоны, мы стали их бояться.
У нас дома было два
радиоприемника. Один старый, а другой новый, на батареях. Антенна, в виде
проволоки, висела на улице. Мы регулярно
слушали сводки Совинформбюро о том, как обстоят дела на фронте, ведь газет
никаких не было. Потом папа с мужчинами их переписывали и распространяли. Немцы
в то время вели свою пропаганду, и такие сводки им были не нужны. Они приказали
сдать приемники, которые были у людей, и папа занес старый, а новый спрятал в
недостроенном колодце. По нему и продолжали слушать передачи. Брат Гена
притащил домой найденную в лесу рацию, которую тоже пришлось прятать.
Я тоже ходила и собирала оружие, которое
приносила нашим подпольщикам. Многие деревенские мужчины ушли в партизанский
отряд, поддерживая связь с папой. Когда могли, то приезжали в Батуринку и
становились на постой. Их там кормили, караулили, чтобы не попали в засаду,
ведь рядом лес был, можно было скрыться. Я не помню, чтобы были местные
полицаи, все были настроены против немцев. Где-то в Слободе стоял немецкий
гарнизон, а в Рудне – эсесовцы обосновались. Вот они и стали разыскивать тех,
кто сотрудничал с партизанами и занимался подпольной деятельностью. Искали и
тех людей из местных, кто мог бы указать на них. Во время проведения
коллективизации были недовольные, которые не хотели вступать в колхоз. А так
как папа активно выступал за их организацию, то нашлись, к сожалению, и
предатели. Мы подозревали конкретного человека, жившего рядом с нами, но
называть его фамилию я, конечно, не буду. Вот этот человек знал о том, что у
отца есть второй приемник, и что сдал он старый, а по новому, как и раньше,
принимает сводки. Поздно вечером к нам в дом пришли каратели из Рудни и стали
проводить обыск. Я помню, что на улице сильная гроза была. Лазили немцы повсюду
по дому с фонариками и ничего не найдя посадили отца на телегу и увезли с
собой. Перед этим еще выстрелили над головой, как предупредили нас. Мы очень
испугались, что больше его не увидим. Папы несколько дней не было. Жители
окрестных деревень написали в комендатуру коллективное заявление с просьбой его
отпустить. Удивительно, но он вернулся, правда потом за ним стали следить.
Прошло немного времени, и его забрали опять. Все кричали: «Цвай радио! Цвай
радио!» Второй раз за папой приехали днем. Это было в августе сорок первого.
Убежать он не смог, так как боялся за нас. Когда его посадили на повозку, видно
было, что мысленно он уже прощался с нами. Мы тоже понимали, что раз забирают
второй раз, то уже вряд ли отпустят. Повезли его в Руднянскую комендатуру, били,
пытали и допрашивали. Затем устроили публичный расстрел — собрали население
деревни Рудня. С ним тогда еще был один мужчина, кажется, он работал директором
торфопредприятия. Их сначала заставили копать себе могилу за Руднянской школой,
возле которой их и расстреляли. Люди говорили, что папа держался смело и, стоя
на краю могилы, сказал: «Бейте фашистских гадов! Мы победим! Я надеюсь, что за
нашу смерть отомстят!». Вся его грудь
была прошита автоматной очередью, даже в кармане документы потом мы нашли пробитые.
Закопали мужчин в этой могиле, и папа пролежал в ней целый месяц. Потом, когда
карательный отряд перебазировался в другое место, мы смогли тело отца
перезахоронить в Прилепах. Люди деревенские дружно собрались, сделали гроб,
откопали отца и организовали похороны.
После расстрела папы первое
время нашу семью не трогали, но наблюдение за нами вели. Кто-то предупредил,
что оставаться в Задомле опасно. Днем
немцы в деревню часто приезжали, в основном на машине, крытой тентом. Иногда
привозили соль, сахарин и меняли на яйца, молоко. На следующий год уже активно
стали проявлять себя партизанские отряды. Соседи и знакомые наши к ним присоединились. Из
деревни Батуринка ушел с партизанами ветеринарный врач Санков. Позже немцы
начали расстреливать и вешать людей, сжигать деревни и высылать молодежь в
Германию. Целыми днями нам приходилось в лесу сидеть. Как только объявят, что к
селу фашисты приближаются, так все подростки в Батуринский лес убегают. Нашу семью партизаны знали хорошо и стали к
нам приезжать по ночам, мы их кормили и поили молоком. Узнавали, в основном,
информацию о немцах. Маме они давали какие-то задания. Я знаю, что по их
поручению она ходила в Слободу, Смолевичи…
Я сама ходила в Смолевичи,
носила документы одной семье, фамилию уже забыла. Очень важными были сведения о
том, как охраняется железная дорога. Где-то метров на пятьсот от
железнодорожной дороги немцы лес вырубали, чтобы обезопасить свои поезда.
Гоняли местных людей на вырубку, даже пеньки должны были быть маленькими, чтобы
нельзя было за ними спрятаться. Фашисты охраняли пути и мосты, и нужно было
узнать все подробно — какая охрана, когда меняется, как часто проходят поезда и
многое другое. Опасно было через лес ходить, чтобы немцы не увидели. Мы коров
гоняли пасти в Батуринку, и всегда старались узнать, когда и где появляются
фашисты, а потом об этом сообщали партизанам. Жили постоянно в напряжении.
Узелок с сухарями и одеждой всегда стоял наготове. Переехать в Узденский район не было возможности.
Папин брат вместе с моим братом Геной ушли на родину папы к партизанам, потом
Гена назад пришел.
Прошло года два с начала войны, как однажды
осенью к нам во двор приехала повозка с
партизанами. Нас предупредили, что каратели расстреливают семьи, у которых
кто-то из ее членов имел связь с партизанами или подпольем. Они предложили
переправить нас в более безопасное место. А тут и деревни стали сжигать. Я
хорошо помню тот весенний день сорок третьего день, когда сжигали Багуту. Над
лесом стоял густой дым, а людей почему-то не было, никто не бежал и не
спасался. Нас это очень удивило, мы ведь не знали, что там и жителей
сожгли. Через пару дней подожгли и Ляды.
Мы с мамой боялись, что расстреляют и нас, поэтому пришлось из Задомли уходить.
Было это уже в сентябре или октябре сорок третьего года. Так попали мы в
деревню Заречье. Помню, что рядом была деревня Плещиницы. Там сначала нас
определили в один отряд, а потом сказали, что нужно идти дальше. Завезли нас в
большую деревню Горелый Луг Борисовского района. Там было много партизанских формирований.
В Горелом Луге стояла группа Ивана Федоровича Золотаря – командира
партизанского отряда им.Ф.Дзержинского. Нас с Геной оставили в деревне и
зачислили в партизанский отряд, а маму с тремя младшими детьми отправили в
другое место – деревню Стаецкие, что под Логойском. Гена ходил на задания, а я
ухаживала за ранеными в лагере. Мама жила в землянке в лесу рядом с такой же
партизанской семьей, которую привезли из Борисова. Землянки подготовили
специально для них. Немцы подтянули свои войска и стали зажимать партизан,
устроили им блокаду около озера Палик. Раненых, где-то человек одиннадцать, и
женщин партизаны оставили в лесу, а сами стали пытаться прорвать блокаду. Гена
ушел с ними, а я присоединилась к маме. Мы должны были пересидеть в землянке
несколько дней. К нам еще принесли одного раненого партизана Семена. Вечерами
были слышны кононады и залпы орудий. Мы сидели в кромешной темноте в этой
землянке. Рядом протекала небольшая речка, а мост был разрушен. На окраине
леса, недалеко от реки, немцы остановились на отдых. Было слышно, как они
музыку включали, по ночам стреляли по лесу пулями, которые в темноте светились,
а днем сами прочесывали лес. Только это были наемники, как я думаю, речь не
немецкая была. Через два дня у нас закончилась вода, а летом духота стояла, и
маленькие дети стали плакать. Мы с соседской девушкой решили сходить к реке за
водой. Взяли чайники и пошли. Землянки наши были хорошо замаскированы, сверху
даже елочка стояла. Проходили до вечера, так как приходилось прятаться от немцев
и их наемников. Когда вернулись назад, то услышали, что около землянки немцы
разговаривают. Притаились за елкой, а они, видимо, услышали что-то и стали
стрелять в нашу сторону. Пришлось убегать в глубину леса, побросав чайники, тут
уже не до воды было. Ночь переждали под большой и развесистой елью, вымокли
насквозь под дождем. Утром увидели всадников на лошадях, разговаривавших на
незнакомом нам языке. К вечеру вылезли из укрытия. В лесу встретили и других
людей, которые сказали нам, что они стаецкие. Через день мы решили вернуться
опять к своим землянкам, но там уже никого не было. Землянки стояли
разрушенные, лежали разорванные подушки. Где моя мама, младшие две сестры и
братик, я не знала. Немцев тоже не было ни видно, ни слышно. В деревню, которую
почти полностью сожгли, стали возвращаться из леса люди, и одна женщина привела
моих сестер и брата. Оказывается, когда немцы нашли землянку, раненый партизан
сам себя застрелил, а остальных они
забрали. Дети рассказали, что их оставили в каком-то доме у дороги, а маму на
мотоцикле увезли дальше. На следующий день ее привезли попрощаться с ними. И
никто не знал, куда она делась. И тело раненого партизана тоже не нашли. Через
несколько дней в Горелом Луге появились наши войска, оставались считанные дня
до полного освобождения Беларуси. Мы очень радовались, ведь были совсем
голодные и полуголые, да и жилья никакого не было. Еще пытались маму отыскать,
ходили по лесу, звали ее, но бесполезно. Лежали трупы, но мамы среди них не
оказалось. Встретили в деревне деда, который несколько дней прятался с
маленьким внучком в камышах, он и предложил нам ехать к нему в Борисов, так как
там у него был дом. А куда нам сиротам деваться? Солдаты нас накормили и на
военных машинах отвезли в Борисов. Хотя приходилось еще некоторое время
прятаться от немецких самолетов в бомбоубежище. В основном снаряды падали на
станцию, а нас засыпало в блиндаже от взрыва. Так получилось, что и в Борисове
наше жилище разбомбили. Я написала письмо родственникам в Узденский район, не
знаю, как оно дошло, и за нами приехали тетя с папиным братом. Потом мы все
вместе ходили искать маму в Задомлю. Думали, что может она смогла убежать и
туда вернулась. Но никто ее не видел и о ней ничего не знал. Так мы и остались
жить с бабушкой в Узденском районе, правда и там дом немцы сожгли. Младшие дети
пошли в школу…
…Прошло тридцать лет после
того, как пропала мама. Я уже жила на Дальнем Востоке, но все время хотела ее
найти. Нам помогали поисковые добровольные отряды. Они нам и сказали, что, по
словам одной женщины, маму похоронили прямо в лесу в одиночной могиле. Одна
женщина говорила, что видела, как маму в лесу расстреливали. Она узнала ее по
больному колену, которое мама травмировала когда-то после крушения поезда.
Описывала ее внешность – длинные темные волосы, рост… И тогда, в октябре
семьдесят четвертого года, мы собрались большой группой, в основном
родственники, и вернулись опять в тот лес. Та женщина уже не смогла найти место
захоронения мамы через столько лет, поэтому мы, расстроенные, просто взяли
горсть земли из леса, привезли ее в Задомлю, подзахоронили на могилу к папе и
написали на памятнике ее имя.
Я хорошо помню 9 мая 1945
года. Такой солнечный и радостный день был. Я заканчивала в Узде десятый класс,
а младшие сестры и брат находились в Узденском спецдетдоме. Учебу в школе
отменили, все люди собрались на центральной площади, плакали, смеялись. Был
большой праздник, а у меня душа разрывалась от боли из-за того, что проклятая
война отняла у меня родителей. Я собирала справки, чтобы получить хлебные карточки,
а никаких документов на руках не было. В мединституте, куда я поступила, ввели
плату за учебу. А чем я могла платить? Пришлось ходить и в Министерство, и в
райкомы, чтобы подтвердить, что родители погибли, а я была в партизанском
отряде. Тяжко было становиться самой на ноги без поддержки. Хорошо, что
родственники помогали».
Закончив свой рассказ, Лина
Александровна некоторое время молчала. Возможно оттого, что в эти минуты ей
пришлось снова восстановить все трагические события, а боль от потери близких,
стала еще острее. Потом она принесла старый семейный альбом, в котором
хранились фотографии ее отца и матери, брата Геннадия и всей большой династии
Мрочек. О своих наградах скромно умолчала. Постеснялась сказать о том, что
указом Президиума Верховного Совета СССР 9 мая 1945 года награждена медалью «За
участие в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» и другими медалями. Смогла
только показать свои удостоверения о повышении врачебной квалификации. Лина
Александровна проработала врачом-педиатром пятьдесят пять лет и только в
восемьдесят лет вышла на пенсию! Ее дочь работает врачом-эндокринологом, родной
племянник – Александр Геннадьевич Мрочек – кардиолог, доктор медицинских наук,
профессор, академик НАН Беларуси, директор республиканского научно-практического
центра «Кардиология». Александр Иванович Мрочек и его жена Софья Вашкевич по
праву могут гордиться своими потомками. Из поколения в поколение, от отца к
сыну, от матери к дочке в семье Мрочек передают святую заповедь – заботу о том,
чтобы детям жилось лучше, чем родителям. В этой семье учат жизни и пониманию
того, что человек – как былинка на ветру, его поддерживают мощные родственные
корни, родная земля, где покоятся его предки.
Наталья ЧАСОВИТИНА.
Фото автора.
Информацию читайте в номере 139 – 142 от 20.06.2015
г.
Лина Александровна Березовская (на фото), в девичестве Мрочек, не понаслышке знает, какой ценой досталась всему советскому народу Великая Победа. В свои восемьдесят девять лет, несмотря на то, что прожила довольно нелегкую жизнь, она остается жизнерадостным человеком, излучающим добро и позитив. Будучи замужем за военным врачом, некоторое время жила на Дальнем Востоке, затем переехала в город Светлогорск Гомельской области, где и проживает в настоящее время. Именно там, у нее дома, я и смогла услышать историю о том, какой след оставила в ее душе война.
«Когда моя семья приехала жить в деревню Задомля Смолевичского района, я еще не ходила в школу, — рассказывает Лина Александровна. – Мой отец Александр Иванович Мрочек, 1902 года рождения, был родом из деревни Мрочки Узденского района. Сам из семьи, где росло восемь детей. Мои родители были учителями, и наша семья еще до начала войны по распределению приехала в Малые Гаяны Логойского района, а оттуда – в Задомлю. В то время в Задомле была семилетняя школа, и папу назначили директором, а я позже пошла в первый класс. Учили тогда грамоте не только детей, но и взрослых. Жили мы в школьном здании. Несколько комнат отдали под классы, а во второй половине поселилась наша семья. Как сельские учителя, родители имели свое хозяйство и шестьдесят соток земли. Сеяли картошку, овощи и гречиху. В нашей семье было пять детей, я, самая старшая, родилась в 1926 году.
Папа был добродушным человеком, к нему часто приходили за советом. Он активно принимал участие в создании колхоза. Сразу учителей в армию не брали, их освобождали от воинской обязанности. Но в сороковом году папу все же призвали. В Брестской области он строил какие-то укрепительные сооружения. Но так как папа страдал язвой желудка, во время очередного ее обострения, его комиссовали и перед самой войной он вернулся домой.
До войны я успела закончить восемь классов. Училась хорошо, после каждого класса получала почетные грамоты. Пришлось их спрятать, просто в землю закопала. Надеялась, что война быстро закончится, и они мне пригодятся при поступлении. Три года никакой учебы не было, грамоты пришли в негодность. Знаете, как нам было обидно? Отгуляли выпускной, считали себя взрослыми, мечтали о будущей профессии. А тут война…
О ней мы узнали по радио 22 июня 1941 года. Через день или два над деревней появился немецкий самолет и стал бросать бомбы. В основном они падали возле леса вдоль дороги. А по ней шли беженцы с Западной Беларуси. В это время Минск уже горел. Кроме того, через Задомлю отступали и советские военнослужащие. Где-то на третий день со стороны Заславля приехали немцы. Когда на большой дороге загрохотали их танки, мы сразу подумали, что это наши пошли в наступление. Оказалось, что фашисты шли на Москву. Рано утром к нам во двор заехал мотоцикл, на котором сидел здоровый немец в черном плаще. Мы даже удивились этому. Еще не знали, что уже находимся в оккупации. Шоссейная дорога проходила рядом, немец развернулся и уехал. Вот такая была первая встреча. Было страшно даже в лес заходить, ведь если немцы там поймают, то могли и убить. В лесах, на полях и около дорог валялись брошенные отступающими солдатами, оружие и патроны. Деревенские мужчины, которых еще не мобилизовали в армию, стали их собирать, чтобы бороться против фашистов.
Так как папа служил какое-то время на границе, он понимал, что есть угроза войны. И когда она началась, он был очень этим обеспокоен, не мог смириться с тем, что придется подчиняться фашистам. Так как немцы довольно быстро продвигались вперед, многие советские военнослужащие из Западной Беларуси остались в тылу. К нам стали приходить командиры и солдаты из Уручья. Первым делом шли в школу, конечно. Многие просили одежду, чтобы переодеться, так как в военной форме находиться было небезопасно. И папа отдавал им свои вещи. В школе находились географические карты, по которым военные изучали их местонахождение и узнавали, как пройти за линию фронта. Папа часто утром уходил из дома и говорил: «Пойду за лошадью, чтобы обрабатывать землю». А в лесах, действительно, бегали брошенные лошади и стояли повозки. Мы понимали, что папа с братом Иваном, Филиппом Елисеевичем Костенко, который жил в Багуте, Владимиром Купрейчиком, Павлом Нехайчиком, Константином Драгуном, агрономом колхоза имени Калинина Василием Ивановичем Букатичем и другими деревенскими активистами занимаются не обработкой земли. Папин брат Иван до войны учился в Минском пединституте, а когда начали бомбить столицу, он прибежал к нам, остался и тоже присоединился к подпольщикам. В основном, это были те, кто жил рядом, работал в сельсовете, колхозе, райкоме. Собирались они и в школе, и у нас дома. Школа стояла немного на отшибе, поэтому это было наиболее удобное место. Не могу сказать, что делали они это совсем тайно, ведь немцы еще не останавливались здесь, а просто продвигались к Москве. Это чуть позже, когда стали ставить свои гарнизоны, мы стали их бояться.
У нас дома было два радиоприемника. Один старый, а другой новый, на батареях. Антенна, в виде проволоки, висела на улице. Мы регулярно слушали сводки Совинформбюро о том, как обстоят дела на фронте, ведь газет никаких не было. Потом папа с мужчинами их переписывали и распространяли. Немцы в то время вели свою пропаганду, и такие сводки им были не нужны. Они приказали сдать приемники, которые были у людей, и папа занес старый, а новый спрятал в недостроенном колодце. По нему и продолжали слушать передачи. Брат Гена притащил домой найденную в лесу рацию, которую тоже пришлось прятать.
Я тоже ходила и собирала оружие, которое приносила нашим подпольщикам. Многие деревенские мужчины ушли в партизанский отряд, поддерживая связь с папой. Когда могли, то приезжали в Батуринку и становились на постой. Их там кормили, караулили, чтобы не попали в засаду, ведь рядом лес был, можно было скрыться. Я не помню, чтобы были местные полицаи, все были настроены против немцев. Где-то в Слободе стоял немецкий гарнизон, а в Рудне – эсесовцы обосновались. Вот они и стали разыскивать тех, кто сотрудничал с партизанами и занимался подпольной деятельностью. Искали и тех людей из местных, кто мог бы указать на них. Во время проведения коллективизации были недовольные, которые не хотели вступать в колхоз. А так как папа активно выступал за их организацию, то нашлись, к сожалению, и предатели. Мы подозревали конкретного человека, жившего рядом с нами, но называть его фамилию я, конечно, не буду. Вот этот человек знал о том, что у отца есть второй приемник, и что сдал он старый, а по новому, как и раньше, принимает сводки. Поздно вечером к нам в дом пришли каратели из Рудни и стали проводить обыск. Я помню, что на улице сильная гроза была. Лазили немцы повсюду по дому с фонариками и ничего не найдя посадили отца на телегу и увезли с собой. Перед этим еще выстрелили над головой, как предупредили нас. Мы очень испугались, что больше его не увидим. Папы несколько дней не было. Жители окрестных деревень написали в комендатуру коллективное заявление с просьбой его отпустить. Удивительно, но он вернулся, правда потом за ним стали следить. Прошло немного времени, и его забрали опять. Все кричали: «Цвай радио! Цвай радио!» Второй раз за папой приехали днем. Это было в августе сорок первого. Убежать он не смог, так как боялся за нас. Когда его посадили на повозку, видно было, что мысленно он уже прощался с нами. Мы тоже понимали, что раз забирают второй раз, то уже вряд ли отпустят. Повезли его в Руднянскую комендатуру, били, пытали и допрашивали. Затем устроили публичный расстрел — собрали население деревни Рудня. С ним тогда еще был один мужчина, кажется, он работал директором торфопредприятия. Их сначала заставили копать себе могилу за Руднянской школой, возле которой их и расстреляли. Люди говорили, что папа держался смело и, стоя на краю могилы, сказал: «Бейте фашистских гадов! Мы победим! Я надеюсь, что за нашу смерть отомстят!». Вся его грудь была прошита автоматной очередью, даже в кармане документы потом мы нашли пробитые. Закопали мужчин в этой могиле, и папа пролежал в ней целый месяц. Потом, когда карательный отряд перебазировался в другое место, мы смогли тело отца перезахоронить в Прилепах. Люди деревенские дружно собрались, сделали гроб, откопали отца и организовали похороны.
После расстрела папы первое время нашу семью не трогали, но наблюдение за нами вели. Кто-то предупредил, что оставаться в Задомле опасно. Днем немцы в деревню часто приезжали, в основном на машине, крытой тентом. Иногда привозили соль, сахарин и меняли на яйца, молоко. На следующий год уже активно стали проявлять себя партизанские отряды. Соседи и знакомые наши к ним присоединились. Из деревни Батуринка ушел с партизанами ветеринарный врач Санков. Позже немцы начали расстреливать и вешать людей, сжигать деревни и высылать молодежь в Германию. Целыми днями нам приходилось в лесу сидеть. Как только объявят, что к селу фашисты приближаются, так все подростки в Батуринский лес убегают. Нашу семью партизаны знали хорошо и стали к нам приезжать по ночам, мы их кормили и поили молоком. Узнавали, в основном, информацию о немцах. Маме они давали какие-то задания. Я знаю, что по их поручению она ходила в Слободу, Смолевичи…
Я сама ходила в Смолевичи, носила документы одной семье, фамилию уже забыла. Очень важными были сведения о том, как охраняется железная дорога. Где-то метров на пятьсот от железнодорожной дороги немцы лес вырубали, чтобы обезопасить свои поезда. Гоняли местных людей на вырубку, даже пеньки должны были быть маленькими, чтобы нельзя было за ними спрятаться. Фашисты охраняли пути и мосты, и нужно было узнать все подробно — какая охрана, когда меняется, как часто проходят поезда и многое другое. Опасно было через лес ходить, чтобы немцы не увидели. Мы коров гоняли пасти в Батуринку, и всегда старались узнать, когда и где появляются фашисты, а потом об этом сообщали партизанам. Жили постоянно в напряжении. Узелок с сухарями и одеждой всегда стоял наготове. Переехать в Узденский район не было возможности. Папин брат вместе с моим братом Геной ушли на родину папы к партизанам, потом Гена назад пришел.
Прошло года два с начала войны, как однажды осенью к нам во двор приехала повозка с партизанами. Нас предупредили, что каратели расстреливают семьи, у которых кто-то из ее членов имел связь с партизанами или подпольем. Они предложили переправить нас в более безопасное место. А тут и деревни стали сжигать. Я хорошо помню тот весенний день сорок третьего день, когда сжигали Багуту. Над лесом стоял густой дым, а людей почему-то не было, никто не бежал и не спасался. Нас это очень удивило, мы ведь не знали, что там и жителей сожгли. Через пару дней подожгли и Ляды. Мы с мамой боялись, что расстреляют и нас, поэтому пришлось из Задомли уходить. Было это уже в сентябре или октябре сорок третьего года. Так попали мы в деревню Заречье. Помню, что рядом была деревня Плещиницы. Там сначала нас определили в один отряд, а потом сказали, что нужно идти дальше. Завезли нас в большую деревню Горелый Луг Борисовского района. Там было много партизанских формирований. В Горелом Луге стояла группа Ивана Федоровича Золотаря – командира партизанского отряда им.Ф.Дзержинского. Нас с Геной оставили в деревне и зачислили в партизанский отряд, а маму с тремя младшими детьми отправили в другое место – деревню Стаецкие, что под Логойском. Гена ходил на задания, а я ухаживала за ранеными в лагере. Мама жила в землянке в лесу рядом с такой же партизанской семьей, которую привезли из Борисова. Землянки подготовили специально для них. Немцы подтянули свои войска и стали зажимать партизан, устроили им блокаду около озера Палик. Раненых, где-то человек одиннадцать, и женщин партизаны оставили в лесу, а сами стали пытаться прорвать блокаду. Гена ушел с ними, а я присоединилась к маме. Мы должны были пересидеть в землянке несколько дней. К нам еще принесли одного раненого партизана Семена. Вечерами были слышны кононады и залпы орудий. Мы сидели в кромешной темноте в этой землянке. Рядом протекала небольшая речка, а мост был разрушен. На окраине леса, недалеко от реки, немцы остановились на отдых. Было слышно, как они музыку включали, по ночам стреляли по лесу пулями, которые в темноте светились, а днем сами прочесывали лес. Только это были наемники, как я думаю, речь не немецкая была. Через два дня у нас закончилась вода, а летом духота стояла, и маленькие дети стали плакать. Мы с соседской девушкой решили сходить к реке за водой. Взяли чайники и пошли. Землянки наши были хорошо замаскированы, сверху даже елочка стояла. Проходили до вечера, так как приходилось прятаться от немцев и их наемников. Когда вернулись назад, то услышали, что около землянки немцы разговаривают. Притаились за елкой, а они, видимо, услышали что-то и стали стрелять в нашу сторону. Пришлось убегать в глубину леса, побросав чайники, тут уже не до воды было. Ночь переждали под большой и развесистой елью, вымокли насквозь под дождем. Утром увидели всадников на лошадях, разговаривавших на незнакомом нам языке. К вечеру вылезли из укрытия. В лесу встретили и других людей, которые сказали нам, что они стаецкие. Через день мы решили вернуться опять к своим землянкам, но там уже никого не было. Землянки стояли разрушенные, лежали разорванные подушки. Где моя мама, младшие две сестры и братик, я не знала. Немцев тоже не было ни видно, ни слышно. В деревню, которую почти полностью сожгли, стали возвращаться из леса люди, и одна женщина привела моих сестер и брата. Оказывается, когда немцы нашли землянку, раненый партизан сам себя застрелил, а остальных они забрали. Дети рассказали, что их оставили в каком-то доме у дороги, а маму на мотоцикле увезли дальше. На следующий день ее привезли попрощаться с ними. И никто не знал, куда она делась. И тело раненого партизана тоже не нашли. Через несколько дней в Горелом Луге появились наши войска, оставались считанные дня до полного освобождения Беларуси. Мы очень радовались, ведь были совсем голодные и полуголые, да и жилья никакого не было. Еще пытались маму отыскать, ходили по лесу, звали ее, но бесполезно. Лежали трупы, но мамы среди них не оказалось. Встретили в деревне деда, который несколько дней прятался с маленьким внучком в камышах, он и предложил нам ехать к нему в Борисов, так как там у него был дом. А куда нам сиротам деваться? Солдаты нас накормили и на военных машинах отвезли в Борисов. Хотя приходилось еще некоторое время прятаться от немецких самолетов в бомбоубежище. В основном снаряды падали на станцию, а нас засыпало в блиндаже от взрыва. Так получилось, что и в Борисове наше жилище разбомбили. Я написала письмо родственникам в Узденский район, не знаю, как оно дошло, и за нами приехали тетя с папиным братом. Потом мы все вместе ходили искать маму в Задомлю. Думали, что может она смогла убежать и туда вернулась. Но никто ее не видел и о ней ничего не знал. Так мы и остались жить с бабушкой в Узденском районе, правда и там дом немцы сожгли. Младшие дети пошли в школу…
…Прошло тридцать лет после того, как пропала мама. Я уже жила на Дальнем Востоке, но все время хотела ее найти. Нам помогали поисковые добровольные отряды. Они нам и сказали, что, по словам одной женщины, маму похоронили прямо в лесу в одиночной могиле. Одна женщина говорила, что видела, как маму в лесу расстреливали. Она узнала ее по больному колену, которое мама травмировала когда-то после крушения поезда. Описывала ее внешность – длинные темные волосы, рост… И тогда, в октябре семьдесят четвертого года, мы собрались большой группой, в основном родственники, и вернулись опять в тот лес. Та женщина уже не смогла найти место захоронения мамы через столько лет, поэтому мы, расстроенные, просто взяли горсть земли из леса, привезли ее в Задомлю, подзахоронили на могилу к папе и написали на памятнике ее имя.
Я хорошо помню 9 мая 1945 года. Такой солнечный и радостный день был. Я заканчивала в Узде десятый класс, а младшие сестры и брат находились в Узденском спецдетдоме. Учебу в школе отменили, все люди собрались на центральной площади, плакали, смеялись. Был большой праздник, а у меня душа разрывалась от боли из-за того, что проклятая война отняла у меня родителей. Я собирала справки, чтобы получить хлебные карточки, а никаких документов на руках не было. В мединституте, куда я поступила, ввели плату за учебу. А чем я могла платить? Пришлось ходить и в Министерство, и в райкомы, чтобы подтвердить, что родители погибли, а я была в партизанском отряде. Тяжко было становиться самой на ноги без поддержки. Хорошо, что родственники помогали».
Закончив свой рассказ, Лина Александровна некоторое время молчала. Возможно оттого, что в эти минуты ей пришлось снова восстановить все трагические события, а боль от потери близких, стала еще острее. Потом она принесла старый семейный альбом, в котором хранились фотографии ее отца и матери, брата Геннадия и всей большой династии Мрочек. О своих наградах скромно умолчала. Постеснялась сказать о том, что указом Президиума Верховного Совета СССР 9 мая 1945 года награждена медалью «За участие в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» и другими медалями. Смогла только показать свои удостоверения о повышении врачебной квалификации. Лина Александровна проработала врачом-педиатром пятьдесят пять лет и только в восемьдесят лет вышла на пенсию! Ее дочь работает врачом-эндокринологом, родной племянник – Александр Геннадьевич Мрочек – кардиолог, доктор медицинских наук, профессор, академик НАН Беларуси, директор республиканского научно-практического центра «Кардиология». Александр Иванович Мрочек и его жена Софья Вашкевич по праву могут гордиться своими потомками. Из поколения в поколение, от отца к сыну, от матери к дочке в семье Мрочек передают святую заповедь – заботу о том, чтобы детям жилось лучше, чем родителям. В этой семье учат жизни и пониманию того, что человек – как былинка на ветру, его поддерживают мощные родственные корни, родная земля, где покоятся его предки.
Наталья ЧАСОВИТИНА.
Фото автора.
Информацию читайте в номере 139 – 142 от 20.06.2015 г.
