СВЕТИТСЯ МУДРОСТЬЮ, ДОБРОМ И ЛЮБОВЬЮ

 

 

Жизнь каждого их тех пожилых людей, с кем мне доводилось
встречаться, достойна отдельной книги или сериала. Слушая их рассказы и воспоминания
о том, как они жили несколько десятков лет назад, и о том, что им довелось
пережить, я всегда задаюсь одним вопросом: «А как они все смогли выдержать, не
растеряв по длинной дороге жизни ни веры в добро и людей, ни силы духа и
стойкости?» Они – особенные. Их воспоминания лучше и ценнее любой энциклопедии,
а рассказы – живые, окрашенные то счастливой улыбкой, то искренними слезами.

 

 

 

Жизнь каждого их тех пожилых людей, с кем мне доводилось встречаться, достойна отдельной книги или сериала. Слушая их рассказы и воспоминания о том, как они жили несколько десятков лет назад, и о том, что им довелось пережить, я всегда задаюсь одним вопросом: «А как они все смогли выдержать, не растеряв по длинной дороге жизни ни веры в добро и людей, ни силы духа и стойкости?» Они – особенные. Их воспоминания лучше и ценнее любой энциклопедии, а рассказы – живые, окрашенные то счастливой улыбкой, то искренними слезами.

С Валентиной Владимировной Хмельницкой я встретилась у ее дочери Тамары, проживающей в Смолевичах. Она забрала свою маму временно к себе, пока не наступит весна. Так чаще всего и поступают дети, ведь старикам в холодный период тяжело оставаться одним в сельской местности. И с нетерпением ждет этой весны Валентина Владимировна, чтобы вернуться в родную деревню Студенка, где она родилась восемьдесят шесть лет тому назад и прожила всю свою жизнь.

— Я очень люблю свою деревню, — рассказывает бабушка, — ведь это малая родина и моя, и моих родителей. Когда-то, еще до войны, она была очень большая. Деток-то в семьях много росло, вот и пополнялось население. Своя кузница стояла, школа, церковь, магазин… У моих родителей, Владимира Парфеновича и Юлии Филипповны Тумар в семье было пятеро детей – Сонька с двадцать четвертого года, Адам с двадцать шестого, Лида с двадцать восьмого, я и младший брат Вася, который родился в сороковом году. Еще до начала войны папа с двумя мужчинами возили на трех подводах спиртное из Минска, снабжали им местные магазины. А нам привозил вкусный напиток, на сироп похожий. Иногда брал с собой старшую сестру, чтобы ящики на телеге караулила от жуликов. Потом работал в сельсовете секретарем, ведь по тем временам считался грамотным – четыре класса окончил. После коллективизации родители отдали в колхоз лошадь и весь инвентарь. А папа стал кладовщиком. Мама была простой домохозяйкой. Ту часть деревни, где мы жили, в моем детстве называли «лысовщина».

Как-то папа повез в город сдавать колхозную овчину и яйца, и мама с ним отправилась. А в городе начался переполох среди евреев. Они говорили, что началась война. Родители купили фанерный шкаф, а детям конфет и привезли домой. В деревне рассказали о том, что слышали. А мы, дети, бегали босиком по лужам и ничего толком не понимали. Для нас это слово еще ничего не значило. Потом по старой дороге мимо нашей хаты проезжали беглые евреи. Останавливались и набирали с собой воду. Тогда и нам страшнее стало. Позже нам сообщили, что где-то на реке Березина немцы их всех утопили. А потом мы увидели, как горит Минск. Вот кажется, что далеко он от нас, а из нашей деревни зарево видно было. Это так самолетами его бомбили. Над Студенкой тоже они пролетали, даже снарядом одну хату разрушили.

Немцы в деревне появились. Землю людям раздавали, устанавливая свою власть. Видимо, хотели хозяевами себя проявить. Назначили своих полицаев. Один и у нас нашелся, правда, потом перешел к нашим и воевал на фронте. Жили все тяжело в деревне, как и все в войну. Собирали по весне в поле «пышки» (мерзлая картошка – авт.) и ели. Правда, в нашей семье было еще припрятанное зерно, так что сказать, что очень сильно голодали, не могу. Соседям нашим, у которых детей было много, гораздо тяжелее приходилось. Лошадей всех забрали, а землю нужно было обрабатывать. Вот и приходилось людям запрягать коров.

В деревне Шипяны поставили немецкий гарнизон, в Черницком – полицаи остановились. Студенка находилась под их контролем. Полицаи приходили в деревню, грабили хаты и насиловали женщин. Родители в огороде выкопали ямку, а в ней в ящике двух кур спрятали. Так один полицай и там их нашел. Корову спрятали на болоте, а потом сами ее зарезали, мясо в ушате закопали, а потом варили и ели, а кости тоже в огороде закапывали, чтобы даже видно не было. Дом у моих родителей большой был. И когда появились партизаны, в нашей хате стали собираться люди. Приходил и командир отряда Петровский. Мужчины читали сводки с фронта. Многие сельчане были грамотные, умели читать. Я помню Степана Чистого, который потом погиб на фронте. Мы хоть и слышали то, что они говорят, но понятия не имели о том, что это за фронт и где он находится. На горке партизаны расставляли своих часовых, чтобы немцы не нагрянули. Партизанам помогали местные жители, как могли, едой и одеждой. Я помню, что партизаны ходили взрывать железную дорогу на какие-то «катейки» (скорее всего, речь идет о территории в районе станции «Заречное» — авт.). Мы им скатерти отдавали, которые сами ткали. Из них шили такие халаты, в которых они на «железку» и ходили.

Самих немецких солдат мы не очень боялись, они мирное население практически не трогали. А вот карателей и полицаев страшились очень. У одной молодой женщины Настасьи муж ушел в партизаны. За это ее отвели в Черницкий бор и расстреляли. А с ней и мать ее, которая сама за дочкой на расстрел пошла. Насколько я помню, фамилия была Гончарик. Молодежь нашу в Германию не угоняли, за исключением нескольких человек. Всех молодых, кто мог работать, отправляли на работу на торфозавод в Черницком. Добывали торф, таскали его корзинами и грузили в высокие контейнеры. Тяжелую физическую работу выполняли.

В самом крайнем доме по правой стороне от дороги когда-то одна семья жила. Хозяин погиб на фронте, а его жена умерла, и деток они не нажили. Так вот в той хатке местную больницу организовали во время войны. Врач Добрынина лечила, а откуда она появилась, сказать не могу. Я не знаю, умела она хорошо лечить или нет, судить не буду. Но тогда очень много детей от тифа умерло, даже целые семьи уходили. А после войны кто-то купил участок, на котором стояла «больничка», так при проведении земляных работ откопали большие чугуны, а в них разные лекарства лежали. Мы тоже тифом переболели. Так нас мамка спасла, самогоном отпаивала. Вот так спиртным и пришлось поить детей, чтобы от болезни излечиться. Некоторые тоже сами своих детей лечили, отказывались от лекарств. И знаете – спасли. А у тетки, которая рядом с нами жила, пятерым детям и уколы кололи, но все равно они все умерли.

Трое деревенских мужчин в лесу возле Пелеки выкопали землянки, в которых пряталось сразу по несколько семей. Перед отступлением немцев нас предупредили, чтобы мы в лес уходили. Так вот просидели мы в тех землянках три или четыре дня, пока вокруг все немного не успокоилось. А как погнали немцев, так они деревни стали сжигать. Сожгли Верхмень и Алесино, но Студенку и Заказинец не тронули. Возможно потому, что мы немного в стороне находились, а их путь как раз через те деревни проходил. Людей, правда, я не слышала, чтобы сожгли, говорить не буду. Где-то под Пекалином бои большие шли. Деревню Заказинец тогда называли «Первомаем», так колхоз там назывался. Когда немцев от нас прогнали, по Студенке наши танки пошли в сторону Минска. Мы, дети, радовались, рвали полевые цветы и бросали на технику. Я домой прибежала, а у нас полная хата раненых солдат, которых привезли откуда-то из-под Пекалина и Ротковщины. Мама в печи воду грела для них. Все окна завесили постилками, со стола сняли столешницу, положили ее на длинные скамейки, а сверху раненых и так перевязывали. После солдат отправляли куда-то на машинах. Это было в начале июля сорок четвертого. Одного солдатика перевязали, и он лежал возле нашего сарая на земле. Я шла в тот сарай спать. Проходила мимо него, остановилась и смотрю. Тут он мне говорит: «Дочушка, не смотри. Я уже умираю, а ты потом бояться будешь». А что мне мертвых бояться? Сколько их за войну видели. Потом тот мужчина, и правда, умер, прямо у сарая. Кроме него, еще были раненые, которые умерли, и убитые. Конечно, нужно было им отдать последние почести. Место выбрали красивое для захоронения. Папа созвал мужчин, насобирали досок и выкопали одну большую яму. Одиннадцать человек похоронили в ней. Несколько лет назад на могилу еще часто приезжали родственники. Теперь, наверное, уже никого из близких нет. Родительский дом стоял через одну хату от места захоронения. Потом уже мы его продали, а новые хозяева его переделали.

Еще где-то в начале войны в нашей деревне появились беженцы откуда-то из-под Смоленска. Была девочка Валя, мы ее «плещенкой» называли. И вот в тот день, когда через нашу деревню шли советские танки и гнали немцев обратно, она увидела на одном из танков своего дядю. И он тоже ее узнал. Дядя забрал ее с собой, прямо на танк и посадил. А в Черницком лесу этот танк взорвали. Как узнали об этом, я не знаю, может по номеру танка. Погибли и танкисты, и наша Валя.

Когда освободили Беларусь, многих деревенских мужиков и партизан отправили на фронт добивать немцев. Домой с войны многие не вернулись, не было такой хаты, чтобы кто-то из этой семьи не получил похоронку. Особенно в первые дни войны много полегло. Молодежь, может толком и воевать еще не умела, а тут оружие дали. Сосед мой Илья Чистый, с двадцать второго года рождения, погиб. Папа вернулся инвалидом, не было правой руки по локоть. Потом пошел работать на Верхменскую машинно-тракторную станцию. Мне еще и шестнадцати лет не исполнилось, когда я пошла работать на торфозавод. В школу почти не ходила, где-то во время войны, кажется, смогла четыре класса окончить. Работать нужно было. На заводе карточки хлебные получали, за этим и жили. А еще мама с Минска макароны привозила. Навоза не было, так картошка была больше похожа на желуди. Скоро и корову мы купили. Позже забрали меня в колхоз на работу. Было время, когда после войны церковь разрушили, а на ее месте клуб построили. Пожилые люди возмущались очень, ведь храм тот на старом кладбище стоял. Ну как на этом месте танцевать можно было? Теперь, конечно, и клуба того нет, да и кладбище почти не сохранилось, одни холмики остались. Потом хоронить стали в другом месте, на окраине Студенки. Вечерами молодежь организовывала вечеринки. Собирались в хате у кого-нибудь, пели песни и танцевали. Я впервые услышала песню «На закате ходит парень» от хлопца одного, Петей его звали. Ой, красиво он пел!

В нашем колхозе сеяли растение, которое называлось кок-сагыз (растение из рода одуванчиковых, которое сеяли еще в сталинские времена, подготавливая почву для сева кукурузы. – авт). Сеяли большими рядами, затем пололи. Когда вырастал, то обрывали все цветочки, точно такие, как у одуваничика. Цветочки сдавали, а само растение ближе к осени вырывали из земли, зачищая длинные, как у молочая, корни. И этот кок-сагыз куда-то отправляли, а для чего он применялся, я сказать не могу. Все черноземные поля были засеяны этим растением. Днем копали его, ночью чистили, а утром сдавали. Потом бросила я эту работу и пошла учетчицей в МТС. Получала хорошую зарплату — триста пятьдесят рублей «хрущевскими» деньгами. Чуть позже стала заправщицей. В пятьдесят шестом году замуж вышла за хлопца из своей же деревни. Он в колхозе трактористом работал. Расписывалась я со своим Виктором в Верхменском сельсовете. Работала всегда много. В колхозе полола и убирала лен. В 1957 году сын Гена у нас с мужем родился, но в 1985 году он погиб в аварии в возрасте 28 лет. Был у него сынок Андрюша, но и он погиб молодым, в возрасте своего отца. Вот такое тяжкое горе пришло в нашу семью. Осталась одна дочь Тамара, две внучки – Светлана и Катя, да трое правнуков. Муж умер восемь лет назад, а проработал трактористом в колхозе сорок шесть лет. Всегда мы трудились честно и добросовестно. Мужа никто не учил на тракторе ездить, сам научился. Я десять лет в теплице отработала. Дома всегда хозяйство большое держали. Теперь уже ничего нет, конечно. Еще с молодости люблю заниматься рукоделием. Вязала кружева и на спицах. Даже сейчас вяжу носки, когда желание появляется. Может и живу так долго, что очень много работала. Не было времени без дела сидеть. Я одна теперь живу в деревне в том доме, где жили с мужем, вот только зимой меня дочка к себе в Смолевичи забирает. Счастлива, что рядом есть они, — мои дети, внуки… И зять у меня очень хороший. Летом приезжают они ко мне в деревню, огород садят. Вот скоро весна наступит, и я домой поеду, в свою родную Студенку, по которой очень скучаю.

Разговаривая с Валентиной Владимировной замечаешь, что, когда она вспоминает о чем-то светлом и хорошем, в ней раскрывается молодая и бодрая душа, которая и не дает этой женщине раскисать и стариться. Такие люди с годами светятся мудростью, добром и любовью… И поговорить с ними – все равно, что свою душу очистить. «Теперь хорошо жить, не то, что раньше. Только бы здоровье было», — говорит Валентина Владимировна на прощание и светится откровенной улыбкой. Наверное, в этом и есть ее жизненная сила. А это то, что заставляет человека жить, поднимает на ноги после всех тяжелых испытаний и заживляет раны.

Наталья ЧАСОВИТИНА.