Бортники, Карамша, Ротковщина… сожженные и уничтоженные фашистами деревни Смолевиччины уже никогда не возродятся. А многие населенные пункты возродились из пепла. С каждым годом становится все меньше свидетелей тех страшных событий. Мы должны свято хранить память о невинно загубленных жизнях и тех, кто погиб в борьбе за освобождение Родины. Это нужно не им, а нам и будущим поколениям, для того, чтобы ужасы войны никогда больше не повторились.

Мы начинаем публикацию цикла статей, посвященных населенным пунктам Смолевичского района, которые подвергались сожжению в годы Великой Отечественной войны.

Деревня Заболотье Курганского сельсовета, предполагается, получила свое название от того, что поселение возникло за болотом или около болота. В 1909 году здесь было открыто народное училище, а после Октябрьской революции – трудовая школа I степени. В двадцатые годы при школе был создан пункт по ликвидации неграмотности взрослых. До Великой Отечественной войны в начальной школе учились около восьмидесяти детей. В начале тридцатых годов в Заболотье был колхоз «Колхозник Беларуси», стояла красивая деревянная церковь, работали кузница, хлебозапасный магазин и ветряная мельница. Согласно довоенной переписи населения в деревне было девяносто пять дворов и проживало четыреста человек. Великая Отечественная война внесла свои коррективы в мирную жизнь Заболотья.

Из воспоминаний Елизаветы Викентьевны Леончик (1938 года рождения, жительницы деревни):

«Родилась я и всю жизнь прожила в Заболотье. В нашей семье было восемь детей, а я самая младшая. Когда началась война, мы дома были. Однажды приехали немцы и стали сгонять людей для отправки в Германию, а мама вместе со мной под печкой спряталась. У нас стоял дома большой сундук, его куфор называют, а там различные бумаги лежали. Видимо, какие-то документы мужа моей сестры там находились. Важные или нет, я не понимала тогда. Немцы несколько раз его вверх дном переворачивали. Мы из-под печи все это видели. А мне так кашлять хочется, видимо, от той пыли под печкой. А мама мне рот рукой закрывает и шепчет на ушко: «Дачушка, міленькая, цярпі, бо паб’юць адразу» (плачет). Всех взрослых детей из нашей семьи и папу, вместе с остальными жителями деревни, погнали в местечко Смолевичи. Я не знаю, конечно, что там у фашистов не получилось, но через пару дней их отпустили. А у нас был большой проход под домом, как подкоп, который доходил до сарая. Мы с мамой из-под печки туда и перебрались, а потом в погреб. Там картошка хранилась, ее тогда много было. Помню, что мороз сильный был и очень холодно. Меня мамка завернула в какое-то покрывальце. Немец подошел и пытался рукой нащупать нас, не мог определить, есть в погребе кто или нет. Почти рукой схватил за это покрывальце, но мама успела убрать его. Если бы начал стрелять внутрь, то нас бы уже ничего не спасло. Видимо, жить нужно было нам. Я хорошо запомнила его сапоги хромовые, начищенные до блеска, когда он стал ногой около нас щупать. Во дворе дома колодец стоял и мне так пить захотелось. Я стала маму просить, чтобы мы вылезли, попили водички и опять вернулись. Конечно, она не разрешила. А чтобы утолить голод, мама брала сырую и грязную картошку прямо под ногами, обтирала о подол платья и давала мне грызть….(плачет). Когда стемнело, мы вылезли из своего убежища. Мама закрутила меня в покрывальце, на босые ноги успела обуть галоши, как вдруг из темноты к нам выскочил мужчина из деревни, которого Владимиром звали, я запомнила это. Мама попросила помочь его отнести меня к лесу, она совсем ослабла, вообще-то уже трое суток не ели, но он отказал и убежал. Донесла до этого леса она меня сама и разложила небольшой костер, хорошо, что спички были при себе. Я возле него согрелась и уснула, но ненадолго. А мама лед растопила в моем галошике, мне попить дала, а сама за ветками пошла. А недалеко стала слышна бомбежка, так страшно было, что не передать. Я даже свой галошик в рот засунула от страха. Может, самолеты этот огонек от костра заметили и стали над нами кружить. Прибежала мама, схватила меня и побежала за пруд, за деревню, на хутор, в котором Розумы жили. Туда немцы боялись сунуться, там партизан много было. Я все время пить и есть просила. Добрались мы до тех Розумов, а там людей собралось много из Потичева. Запахи вкусные разносятся, еду готовили. Я от голода чуть сознание не потеряла. Меня посадили на печку и хотели накормить, но мамка дала только бульончика немного, боялась, что плохо сразу станет от переедания. Я этого и сейчас забыть не могу. Я попила этой водички, согрелась и уснула на печке.

Родные вернулись со Смолевичей, а им сказали, что нас застрелили. Они нас уже оплакивали. Потом по нашим следам старшая сестра с мужем нас нашли и забрали обратно в деревню. Только мы стали подходить под Заболотье, как опять туда немцы приехали. И мы опять пошли в лес, к деревне Старинка. А у мамы уже сил нет, она совсем не могла идти, да у нее к тому же ручки и ножки больные были. Когда немцы из нашей деревни уехали, мы домой вернулись.

Наше Заболотье два раза сжигали полностью. Спасибо партизанам из "Разгрома”, которые успевали предупреждать, и мы в лес уходили. Я помню, как я грелась около пепелища нашего дома, а меня мама на руках держала. Это страшно вспоминать теперь. В лесу в землянках жили, пока дома восстанавливали. Да и какие там дома были? Просто нужно было где-то жить. А потом опять они горели…

Однажды, перед очередным поджогом, нас опять партизаны предупредили, и мы в лес уходить собрались. А у нас корова вот-вот телиться должна была. Папа погрузил ее на сани и повез в лес. Да на свою беду кур с петухом прихватили. Корова отелилась прямо в лесу. Мы только спрятались под елками, как вдруг услышали немецкую речь. Фашисты прямо на нас шли. Мы затихли и, может быть, они бы нас и не заметили, ведь уже мимо прошли, да петух закукарекал, а за ним куры шум подняли. Их услышал последний немец и позвал остальных. Мы, конечно, перепугались, но они нас не тронули, а стали отбирать корову. Мама просила не трогать животное, оно ведь еще слабое было. А кто ее послушал? Далеко корову так и не увели немцы, били ее сильно, так она упала и сдохла. А теленка мы потом сами зарезали, есть было нечего совсем. Так и войну переживали. Как кто мог…”.

Из воспоминаний Станислава Александровича Мурашко (1929 года рождения, жителя деревни):

" Я родился в этой деревне. До войны успел окончить четыре класса. Какое-то время наша семья жила в деревне Шипяны. Какое там детство было? Война перевернула все. У нас здесь партизанщина была, самый эпицентр, как говорят. Практически все здоровые мужчины в лес уходили, да и не только мужчины. С нашего дома двое ушли в партизаны. Я увидел немцев где-то через неделю после начала войны. В Шипянах и около Пелики у них гарнизон стоял, и они оттуда и приехали в наше Заболотье. Крупных боев здесь не было. У нас везде стояли партизанские посты. И как только каратели приближались к деревне, нас предупреждали, и мы в лес уходили. Однажды, когда сжигали деревню, в одном из домов осталась больная женщина, которая не смогла самостоятельно уйти в лес. Я не знаю, как так получилось, что ей не смогли помочь выбраться. Так она и сгорела, бедная, живьем в своем доме. А мы в болоте сидели и видели, как дома наши горели. Я еще на елку залез и сверху на пожар смотрел. Пламя и дым, казалось, до неба были. Восстановить жилье было сложно. Некоторые землянки строили, так немцы потом и эти землянки взрывали. Осенью, когда в погреба засыпали картофель, немцы гранаты туда стали бросать, а еще и в колодцы, чтобы воды мы не смогли взять”.

Из воспоминаний Регины Степановны Минич (1928 года рождения, жительницы деревни):

"Дети в нашей семье, а их девять было, рано сиротами остались. Во время войны наши родители умерли. До настоящего времени только дожили я и младшая сестра. Войну не забуду никогда, столько горя она нам принесла, что и передать невозможно. Мама моя Анна, родом из деревни Студенка, а замуж вышла в деревню Заболотье. Тут мы все и родились. Немцы стали приближаться к деревне, а мы в лес побежали. Я помню, как автоматные очереди трещали, но я за всеми бежала и не могла понять по ком стреляют. В лесу целую неделю сидели. Нас, сирот, жалели односельчане, конечно. Пытались посадить поближе к огню или туда, где теплее было, и картошечку в руки давали (плачет). Коров деревенских, я помню, тоже в лес загнали. Мы на болотном островке прятались тогда от немцев, туда им сложнее добраться было. Мы там коров и доили, так хоть молочко было. Вместе с нами и партизаны были. А тех людей, кто убежать не успел, погнали в местечко Смолевичи на высылку в Германию. Одна из моих старших сестер прибежала из Смолевичей и передала мне, чтобы я к ним шла, в местечко. Я уже согласилась идти. Дошли мы до деревни Студенка, а тут навстречу люди идут обратно. Я не знаю, почему их отпустили по домам. Так я со своими и встретилась. Нашу корову на том болоте зарезали, партизанам еда была нужна. Правда потом руководитель партизанского отряда Дрючков отдал нам другую корову, которую пригнали откуда-то. Она нас до конца войны кормила. Когда вернулись с выселок домой, то в хате очень холодно было. Через дорогу от нашего дома жила папина двоюродная сестра. Я ей дом подметала и убирала в нем. Приехали полицаи однажды. А в доме под полом выкапывали погреб и в нем прятали зерно. Полицейские стали шомполами приподнимать крышку этого погреба, увидели это зерно и стали его забирать. Мой старший брат, когда пришел со Смолевичей, уснул на печке. Он в кожушке был, подвязанный ремешком. Полицаи и немцы его за партизана приняли и такой шум подняли. Стащили его с печи и за нашим сараем расстреляли. Мы, дети, сами его похоронить не могли. Люди гроб сбили и похоронили на местном кладбище (плачет).

Немцы сжигали нашу деревню два раза. Мы из леса все видели. Дома наши сжигали полностью. Один раз начинали поджигать с одного конца деревни. А ветер был сильный, и огонь быстро разгорался. А у нас и школа была, и клуб, и церковь до войны стояла красивая на кладбище. Все сожгли. Многие из нашей деревни с этой проклятой войны не вернулись. Беда ни один дом не обошла стороной. И из памяти это не стереть никогда..”

* * *

Да, в нашей жизни меняется многое: государства, границы, люди…..Не меняется только память, и живет она до тех пор, пока живы те, кто видел все собственными глазами, и те, кто хочет, чтобы она жила. Проезжая по деревне я обратила внимание, что каждый дом, исключая современные дачные застройки, отмечен красной звездой. Такие звезды еще в школе, на уроках труда, я сама вырезала и красила в красный цвет. А потом мы, пионеры, прибивали их к тому дому, в котором кто-то из членов семьи воевал. Получается, что воевала вся деревня Заболотье. И не сломалась, выстояла. Победителями в родную деревню пришли Илья Архипович Боровик, Иван Петрович Дигилевич, Семен Евсеевич Лыськов, Александр Никитович Минич, Виктор Николаевич Минич, Александр Викентьевич Мурашко, Виктор Викентьевич Мурашко, Михаил Михайлович Сушкевич, Иван Иванович Фомин, Виктор Александрович Шманай, Станислав Аленксандрович Шманай…

Прошло семьдесят мирных лет. Деревня Заболотье давно возродилась из пепла, зазвучали свадебные песни, детские голоса… Правда, на сегодняшний день здесь стоят, в основном, дачные дома. Сегодня здесь проживают пятьдесят пять жителей. Из них пять детей в возрасте до восемьнадцати лет и двадцать восемь человек пенсионного возраста. Но главное – деревня продолжает жить!

Наталья МЕХЕДКО.

Информацию читайте в номере 21 – 22 от 29.01.2014 г.