У каждого
человека своя судьба. Еве Адамовне Кленницкой она предначертала долгий и
сложный путь. И на нем было все: и работа, и заботы, и долгие годы войны. Были
радости и огорчения, а сердце то пело от счастья, то сжималось от душевной
боли. Говорят, что человеку Господь дает такой крест, какой он в силах нести. И
она несет его, не теряя способности радоваться каждому дню, не жалуясь на
тяжелую жизнь, которая уже насчитывает девятый десяток. В такие годы она,
скорее всего, живет уже прошлым, чем будущим. А оно тревожит память, напоминая
о далеких событиях и лицах…
У каждого человека своя судьба. Еве Адамовне Кленницкой она предначертала долгий и сложный путь. И на нем было все: и работа, и заботы, и долгие годы войны. Были радости и огорчения, а сердце то пело от счастья, то сжималось от душевной боли. Говорят, что человеку Господь дает такой крест, какой он в силах нести. И она несет его, не теряя способности радоваться каждому дню, не жалуясь на тяжелую жизнь, которая уже насчитывает девятый десяток. В такие годы она, скорее всего, живет уже прошлым, чем будущим. А оно тревожит память, напоминая о далеких событиях и лицах…
Родилась Ева Адамовна в январе 1932 года в деревне Студенка Смолевичского района в большой семье, в которой уже было одиннадцать детей. Самая младшая сестренка была и от рождения самой слабой. Старшие сестры, по ее словам, уже и не думали, что малышка выживет. Но Бог ей дал силы жить. Детство девчушки практически ничем не отличалось от большинства ее ровесников в довоенной деревне. Студенка в ту пору была довольно большим населенным пунктом. Здесь находился колхоз, правда, название его бабушка уже призабыла. Помнит, что работала кузница, где ковали плуги и другой сельскохозяйственный инвентарь.
— Наверное, как и у всех стариков, самым тяжелым воспоминанием является война, — рассказывает Ева Адамовна. — В нашей семье Павловичей было двенадцать детей. Мама Александрина умерла еще до нападения немцев. Я не помню точно, какой это год был. Отложилось в памяти, как папка меня взял на руки и сказал: «Пойдем, Евка, с мамкой попрощаемся». А потом поднес к гробу, где мама лежала. Так папа больше и не женился. Кто же пойдет на двенадцать ртов? Голодали, жили бедно, конечно. С малых лет приходилось всем много работать в колхозе и на своей земле. Я помню, что соседи варили сало, а потом его как-то смешивали с хлоркой, и получалось мыло. Из сахарной свеклы дома готовили мед. Долго вываривали ее, а потом эта масса застывала и становилась тягучей. Ложками есть медок не разрешали, а вот блинами макали в него. И так нам вкусно это казалось! В хате радио было, правда, больше напоминало большую черную тарелку. Скорее всего, по нему люди и узнали, что война началась.
Когда немцы пришли в Студенку, мы все по хатам попрятались, никто на улицу не выходил. Правда, и они в дома не заходили. Комендант приходил к нам, когда немцы в деревне ночевали, искал дома на постой. Однажды я ела из их котелка суп. Все дети голодные были. Немцы в нашем доме на полу соломы чистой настелили, развесили на стене свои шинели. Поспали, а потом есть стали. Старшие дети все убежали, а я, как самая младшая, осмелилась остаться и подойти к одному немцу. Наверное, глаза у меня были слишком голодные, что он мне немного в котелке горохового супа оставил. Папа ругал меня за это, боялся, что отравят. А для меня суп такой вкусный был, да еще запах ароматный, что желудок просто сворачивало от голода.
Даже соли у людей не было, взрослые за ней в Смолевичи ходили, где склады находились. Соль приносили какую-то черную и немного противную на вкус, но и такую использовали. Еще сдавали ягоды крушины и на нее меняли. Ходили в болото и рвали траву «вобаратнік», а потом ели ее.
А вообще мы боялись немцев, что говорить. Особенно в конце войны от них доставалось.
Деревенскую женщину Зосю, в девичестве Купрейчик, расстреляли вместе с дочкой Таней. Хотели сначала одну Таню убить, но мать на защиту стала, так и ее уложили. Семью Хмельницких расстреляли из-за того, что нашли у них пуговицу с красной звездой. И дом их подожгли, но он сгореть не успел. Как только немцы отошли на Черницкий, люди не дали огню разгореться, только стены немного были «обкурены» и потемнели. А знаете, как потом такие хатки маскировали от повторного сожжения? Взбивали мыльную пену и мыли бревна, чтобы не было видно, что по ним уже огонь прошел.
Моя сестра Настасья попала в Германию, когда молодежь угоняли. Кто-то откупался продуктами, а нам где взять? Что было в такой семье? Три года она работала у немцев, пока война не закончилась.
Старший брат Николай до войны жил со своей семьей в поселке Черницкий. Сначала работал учителем, а потом директором в местной школе. Я помню, что в нашем доме на чердаке еврей жил, от немцев прятался. Еще в начале войны к нам попал. Дело в том, что до оккупации он работал большим начальником в Минске вместе с моим братом Илюшей. Я еврея даже до сих пор зрительно помню – пожилой и горбатенький. Когда немцы Минск захватили, он взял документы, забрал с собой костюм Ильи и как-то поздним вечером к нам пришел. Мы в это время ужинали. Он зашел в дом, назвал себя и передал папе костюм. Илья в это время ушел воевать. Это где-то в начале зимы сорок первого было. Папа, конечно, боялся, что в нашей хате еврея поселил, поэтому приказал всем молчать. Если бы немцы узнали, то погибла бы вся семья, да и хатку бы, точно, сожгли. А партизан в округе еще не было, если только в больших лесах они находились. Свои полицаи в деревне были, но никого не выдали, правда, врать не буду. После войны они свой срок получили все равно. И вот пробыл еврей у нас до весны. Под «Первомаем» его убили, когда он овец пас. Его папка отправил туда, да и попросил вообще уйти от нас. Ой, детка, я до сих пор виню себя в смерти этого еврея! Наверное, грех на мне лежит. Папка однажды наловил рыбы, ну и этого еврея нужно же было тоже покормить. И пусть бы он сам ее отнес, так меня об этом попросил. Я выскочила во двор, а тут моя подружка Валя приходит. Вот по глупости и сказала ей, что у нас на чердаке живет «черный человек». Я, дитя, почему-то его так называла. Вместе по лестнице мы залезли на чердак, и я показала ей еврея, а она, когда его увидела, перепугалась и кричать стала. Папка узнал, рассердился на меня очень. А в нашем дворе большая липа росла, один раскидистый сук прямо на землю свисал. Папа под ним земляночку выкопал, где мы целую ночь прятались. Потом стал просить, чтобы еврей уходил от нас. Тот ушел и устроился на работу пастухом, а вечером того же дня его расстреляли немцы. Но Валька, как оказалось, никому не сказала о том, кого видела. Получается, что его смерть на моей совести. Немного себя успокаиваю тем, что еще ребенком была. Еврей прямо у дороги скотину пас, а не в лесу, вот его быстро и вычислили. Похоронили прямо в канавке у обочины, где и нашли тело. На сельское кладбище было далеко нести, да и опасно.
А еще хорошо помню, как мой брат Илья как-то умудрился прислать нам мешок риса и письмо. Крупу сначала по ошибке отвезли в деревню Студенка, что под Борисовом. Но там нашу семью не нашли, конечно, и привезли уже в нашу Студенку. Представляете, кругом война, а нам такой подарок.
Как-то возле деревни выбросили советский десант. Один молоденький парашютист упал прямо за нашим домом на огороде, но его немцы увидели. Стрельба началась, десантник пополз в сторону от дома, а мой папка за ним и стал звать: «Сыночек, ползи к нам, спасайся!» Хотел спрятать его где-нибудь во дворе. Тот солдатик только кричал: «Папаша, уходите! Меня все равно заметили и убьют, а так пострадает вся ваша семья». Папа стал спрашивать, откуда он и как его зовут. Но молодой десантник имя свое не назвал, а только сказал, что он из Москвы. Далеко, бедненький, не уполз, немцы догнали и расстреляли. Потом папка его похоронил на сенокосе, но при нем даже документов не было, так мы и не знали даже его имя. Жалко было его очень. Еще в болоте под Центральным четыре могилки нашли, когда за щавелем ходили, а на них желтые цветочки. Кто там похоронен, я тоже не знаю.
Самой старшей из детей у нас была сестра Павлина. Я помню, как ее ранило в шею в Черницком бору, что недалеко от «Первомая». (По показаниям свидетелей «Первомаем» называли деревню Заказинец, где в то время был колхоз с одноименным названием – авт.). Нам в деревне сказали, что в лесу женщина раненая лежит и истекает кровью. Вот так Павлу мы и нашли, но выходили.
Знаешь, детка, что в памяти отложилось? Когда немцы возле деревни снарядами били по нашим солдатам. Там месиво просто было, а вся земля кровью залита, пока не впитала в себя ее. Страх, даже словами не передать. Еще помню, как на краю Студенки хоронили много солдат, которые погибли где-то возле Ротковщины. Там были и Герои Советского Союза. Мы бегали смотреть на их похороны. Один воин, насколько я помню, был неизвестный, у него только фотокарточку нашли, всю залитую кровью. Всех убитых клали в одну яму рядочком, а его, почему-то, поперек, у их изголовья. Называли фамилии, кого хоронят – Теплов, Смирнов… Уже после войны на могилу родственники приезжали, к нам во двор заходили. Просили, чтобы их яблоками угостили, а они их на родину повезут. Куда вот только, сказать не могу.
Запомнила, как сжигали деревни Алесино и Верхмень. Насколько я знаю, хаты все сожгли, а вот про людей ничего сказать не могу. И было это где-то в конце войны, когда немцы отступали уже. Нас папка в земляночке спрятал. А дым такой черный поднимался, что из Студенки все видно было. Верхмень вообще долго горел, не знаю почему. Скорее всего, эту деревню сжигали частями и неравномерно. Могли бы и нашу деревню сжечь, но ее, скорее всего, спасало то, что в Черницком немецкий гарнизон стоял. И с Боровиковой горы Студенка была как на ладони, видно все, кто и куда идет. Фашисты выставили свои пулеметы, направленные на нашу деревню, и могли начать стрелять в любое время. И однажды мы, дети, взяли банки и пошли за «вобаратнікам». Немцы нас увидели и подумали, что это партизаны, видимо, и к нам. Павла крикнула: «Заходите в болото! Там пули может и не достанут». Правда, стрелять они не стали, но пришли к болоту. Проверили наши банки и отпустили. Я запомнила, что на фуражке у немцев был большой орел. До сих пор представляю, как он выглядит. Нас Боженька спас, скорее всего, что живы остались.
Как-то возле Старины немцев разбили, и обоз какой-то там был с лекарствами и кухней. Трупы кругом валялись. Все побежали собирать «добро», которое от фашистов осталось. Кто шинели брал, да потом перешивал себе, кто простыни, кто консервы, кто посуду. А я, малая и бестолковая, насобирала каких-то разноцветных резиновых шариков. Как потом оказалось, это были спринцовки. Папа кухню домой принес, на которой мы потом еду варили. У меня дома долго хранилась железная немецкая посуда, а на ней нарисован немецкий орел. Я только недавно ее племяннику отдала.
Войну тяжело пережили, как и все белорусы, наверное. Когда наши пришли, мы в болоте сидели. Прибежал человек и стал кричать: «Деточки, вылезайте, «красные» пришли!» Мы, как жуки, из этих болотных ям вылезали. Один солдат меня на руки взял. А я росточком маленькая и легкая, как пушинка. Я стала просить конфет, а военный мармеладкой меня угостил. Я и сейчас этот кусочек помню – желтая полоска и белая. Советские танки шли через деревню, а один остановился. У нас в Студенке во время войны жила девочка Валя из Смоленска. Она пришла с матерью, как беженка. Почему-то ее все звали «плещенка». Так вот танкист посадил ее на танк и забрал с собой. Куда ее повезли, сказать не могу. Валька только крикнула мне: «Евочка, смотри могилку моей мамы!». Ее мама была похоронена на нашем кладбище. Папка с солдатиками обнимался и плакал. Он все ждал, что сыночки тоже вернутся домой скоро. Старшая сестра пошла в деревню Судобовка к гадалке, чтобы та сказала, вернутся наши братья домой или нет. Та нагадала, что вернутся все… Миколку немцы расстреляли в Черницком. Брат Мишка, которому было восемнадцать лет, воевал в партизанах, да погиб при отступлении немцев, подорвавшись на мине, которую сам же и закладывал. Он плохо обучен был такому делу, вот и допустил ошибку. Даже останки не смогли собрать, всего разнесло. Брат Федор погиб при освобождении Пруссии. Петя был в немецком лагере, домой пришел после войны, но с совсем плохим здоровьем, ему всю голову там отбили. Потом и он умер. Илья вернулся живым с войны, но недолго прожил – подвело сердце. Так дома, сидя за столом, и умер. Мои родные все похоронены на нашем сельском кладбище, а я всю жизнь за их могилками ухаживаю. Я одна осталась из всей семьи.
После освобождения Беларуси восстанавливали колхоз, отрабатывали трудодни, за которые зимой получали мешок зерна. А оно подмокшее было, его возили на мельницу куда-то к деревне Замостье и мололи. Потом блины пекли. Лошадей всех забрали во время войны, а поля нужно было сеять. Бабы запрягались в плуги и таскали их за собой. Я тоже ходила на работу – копала землю, сеяла ячмень и овес. Все дети работали. Ой, но и в голодное время хотелось красивой быть! Женщины шили домотканую одежду. А она вся светло-серая какая-то. Как мужику зимой ходить в светлых штанах? Так вот кипятили металлическую стружку и «варили» в ней штаны. Получался темно-желтый или коричневый цвет. Красили и корой еловой тоже. А вот у девчат были розовые кофточки. Ни за что не догадаетесь, чем мы их красили! Все могут подумать, что свеклой. Нет, собирали немецкие ракетницы, а из них розовый порошочек сыпался. Вот в нем и вываривали девичью одежду. Такими модницами ходили! Чтобы как-то послевоенную жизнь веселее сделать, играли «коты». Почему так эти гулянья назывались, я не знаю. Хозяйка пекла блины, баранки из толченой картошки, а остальные приносили что у кого есть – свеклу, капусту… Ели, пели, ткали, пряли, танцевали… Вот так по очереди эти «коты» и переходили от хаты к хате. Это вечерами, конечно, а днем в колхозе работали. Налогов много платили – за домашних животных, за ягодные кусты… Все понятно, нужно же было как-то разрушенную страну отстраивать. Уже попозже легче стало, многие налоги отменили. Все пережили, и лучшей жизни дождались. Если бы знали те, кто умер в войну или сразу после нее, как мы жить будем! Вот только люди другие стали, время и их изменило. Я сейчас живу в доме, который еще мой дед строил, но после войны мы с мужем его «пересыпали», а потом мой брат пристройки кирпичные соорудил. Приезжайте и посмотрите, какие у меня рябины, липы и дубы растут. Ой, красивая наша деревня!
Разговор с Евой Адамовной был долгий, но интересный. Хотелось уловить и запомнить каждое слово ее рассказа. А в нем была и история о том, как в годы войны в деревенской «больничке» взрослые и дети умирали от тифа, о том, как уже в послевоенные годы кладоискатели хотели найти золото, оставленное возле Студенки армией Наполеона. А еще о нелегкой сельской жизни, но, тем не менее, которую она бы ни на что не променяла. Завершился наш разговор песнями Евы Адамовны из ее далекого детства. В основном это были песни о войне. Я слушала бабушку с большим волнением, а она очень старалась вспомнить давно забытые слова. Своих детей Еве Адамовне Господь не дал, теперь за ней ухаживают племянники. Зиму, по ее словам, придется прожить в городе, а весной бабуля мечтает вернуться в родную деревню, по которой очень скучает. «Я знаю, детка, что старику трудно одному жить, но там моя земля, там могилки моих родных. И я буду жить в Студенке, пока сил хватит», — напоследок сказала бабушка. И, не смотря на все трудности, она осталась жизнерадостным и чутким человеком, с открытой душой и добрым сердцем.
Наталья ЧАСОВИТИНА.
На снимке: Ева Адамовна Кленницкая.
Фото автора.
Информацию читайте в номере 5 – 8 от 13.01.2016 г.
