Деревня в Курганском сельсовете, в тридцати километрах от железнoдорожной станции на линии Минск – Орша. Известна она с девятнадцатого века. Согласно переписи 1897 года, урочище Верхменской волости Игуменского уезда, которое насчитывало семь дворов и пятьдесят три жителя. В начале двадцатого века, согласно переписи 1917 года, в деревне было шесть дворов и сорок шесть жителей. В тридцатых годах здесь была проведена коллективизация.

Наверное, о таких маленьких деревушках и можно сказать строками песни «деревня моя, деревянная, дальняя…». Именно такие мысли возникают, когда подъезжаешь к этому отдаленному населенному пункту, окруженному лесом. Старые деревенские хаты. На месте некоторых уже поросшие высокой травой пустыри. И только одичавшие без хозяйских рук плодовые деревья и оставшиеся фрагменты хозпостроек напоминают о том, что некогда здесь жила семья. Перед Великой Отечественной войной в этих местах была распространена хуторская система, дома стояли довольно отдаленно друг от друга. Тем не менее, это все имело одно общее название, все люди были односельчанами и беда пришла тоже общая для всех…

Из воспоминаний Михалины КонстантиновныАксеневич (Мурашко) (1923 года рождения, жительницы деревни):

«Я родилась в Стриево и прожила здесь всю свою жизнь. У моих родителей было только двое детей. Младшая сестра родилась в сорок первом. Папа и мама были простыми колхозниками, все время на земле работали. Наша деревня небольшая была, дома стояли на большом расстоянии друг от друга. В одну улицу хаты построили уже после войны, такое распоряжение было, наверное. Я, до прихода немцев, в школу ходила за четыре километра в деревню Заболотье. Успела там четыре класса окончить. А в пятый нужно было уже идти в Кленник, а это еще дальше, где-то пять или шесть километров. Так я до зимы походила и бросила. Детей в Стриево много бегало, ведь семьи-то большие были, не то, что теперь. Тогда в каждой семье по пять, а то и по семь деток было. Я недавно вечером как-то вспоминала, что в деревне было пять или шесть семей, в которых было более пяти детей. Молодежь вечерами на улице на гулянья собиралась, весело было. Когда в начале войны Красная Армия отступала, немцы рядом с деревней бомбить начали. У нас в доме окна вылетали и вся посуда, даже с печки, падала. Страшно было, даже не передать словами. А нам советские солдаты все время кричали, чтобы мы ложились. Люди в ямки падали и прижимались к земле. Это фашисты солдат наших так били. Правда, деревня наша тогда целая осталась, дома не были разрушены. Бомбы, в основном, в лес падали, хотя до него рукой подать, он вокруг деревни. Мы после налета вернулись в дома. Продолжали жить, работали на земле. Вроде все, как обычно. Немцы нас еще не трогали, не убивали людей. Если и приходили в деревню, то за едой. В первый год войны они не зверствовали еще. Полицаи иногда приезжали и грабили, можно сказать, нас. Потом в лесах появились партизаны. Наши молодые хлопцы тоже в партизаны ушли. А в лесу ведь еда и одежда нужны. Мы остались ни с чем. Очень сильно голодали все тогда.

Если кто-нибудь услышит перестрелку, или партизаны предупредят жителей, что немцы идут, мы сразу убегали в лес. Помню, как людей однажды фрицы забрали и погнали сначала в деревню Кленник, а потом в Смолевичи для отправки в Германию. Девчат молодых брали, всех тех жителей, которые покрепче были. Я, слава Богу, не попала в их число. Нас с папой соседка в своем сарае в сене спрятала. Но людей отпустили почему-то. Хотя некоторые умерли по дороге домой.

Однажды, я помню, очень много людей постреляли в этом лесу (показывает рукой) фашисты. Тогда и папу моего убили. А в тот день очень холодно было, ноябрь был. Времени на то, чтобы теплее одеться не было, да и одежды теплой не хватало. Многие люди поморозились сильно. Хаты наши немцы еще не жгли. Прошла зима. А весной опять началась облава на партизан. Жители стали в лес убегать. Тогда первый раз деревню и подожгли. Все дома сгорели полностью. Мы вернулись с леса уже на пепелище. А жить нужно было как-то. Когда дождь был, мы ставили большие палки буквой «Л», делали такую крышу. А эти палки накрывали еловой корой. Вот такое жилище себе и делали. У кого оставалась какая-нибудь картошинка или еще что-то из еды, то и ели (плачет). Потом восстанавливали печки, глина ведь и кирпичи не сгорели. Некоторые строили землянки, а те, у кого мужики в семье остались, строили и домики. А в нашей семье мужчин не было, так мы с круглячков сложили себе жилище, сделали окошко маленькое и печку. Так вот и жили. Немножко люди оправились от беды этой. А через несколько месяцев опять немцы пришли. Я была в это время в лесу, а мама с моей младшей сестричкой остались в деревне. Мама сказала: «Никуда из дома не пойду, постреляют, так постреляют». Тогда второй раз сожгли все наше жилье. А всех жителей в деревню Кленник забрали. У нас там родственники были, и мама с девочкой как-то попала к своему племяннику. Некоторое время побыли у него, а потом пришли домой. А дома-то и не было. Пришлось землянку строить.

Когда немцы уже отступили, нам сказали строить себе дома. А кому строить? Мужиков почти не осталось. Кто сначала ушел в партизаны, а потом на фронт, кто погиб или умер. В семьях почти одни женщины остались. Я часто думаю о том, что нам, жителям таких глухих и маленьких деревень, намного сложнее было, наверное. Мы тут одни были, даже помочь было некому. Мы с мамой сами нарезали леса. Я счищала кору с бревен и сруб своими руками накрывала. Ну, какая это сила? А рядом с деревней, уже после войны, начали строить узкоколейку в сторону Жодино. На стройке той были мужчины. Я помню, что у одного была фамилия Курочкин. Он к нам пришел и попросил супа. Мама его покормила, и он предложил помощь. Так он нам сделал потолок, пол, поставил окна и сделал печку. А мама ему картошку давала, суп, то, что сами ели и что было. Папка мой, Константин Макарович, воевал в Первую мировую, а в Отечественную повоевать не успел, убили. А мамка, Ольга Ивановна ее звали, прожила девяносто шесть лет. И я долго уже живу. В нашей деревне уже никого не осталось из тех, кто войну помнит. Мою подругу Марусю, которая была на год меня старше, немцы убили еще. Ой, какая она красивая была! Все, кого я знала из односельчан, уже умерли. Я одна осталась. В соседних Дубниках тоже никого из стариков нет. Может про войну еще кто-нибудь и расскажет в других деревнях. Я как начну обо всем вспоминать, так сердце колотится. Не верится, что люди все это пережить смогли. А мне только помнить это остается. Теперь, когда в Украине такая обстановка сложилась, я переживать сильно стала, хотя бы война опять не началась. Не нужно людям воевать друг с другом, у всех земли хватает. Теперь и одежда красивая и теплая есть, и еды много разной. У нас тогда ничего не было. Не дай Бог войны, не дай Бог!»

Я переступила порог, когда выходила на улицу, а у самой в ушах стояли слова бабушки. На улице было тихо. Настолько, что можно было засомневаться в том, что в этой деревушке вообще кто-то живет. По дороге домой я вспоминала, как во время своего рассказа бабушка часто складывала, как в молитве, руки. Что каждый раз при упоминании тех страшных лет, ее глаза наполнялись слезами и дрожал голос.

Давно перестали дымиться пожары Великой Отечественной войны, страшным смерчем прокатившись по нашей родной Смолевичине. Казалось бы, столько времени пролетело, и боль должна притупиться, утихнуть. Но каждый раз, встречая рассвет двадцать второго июня, мы вновь будем переживать чувство единения с жителями довоенных лет, с детьми Великой Отечественной, чьи счастливое детство и юность были прерваны нашествием фашистских оккупантов. И опять вздрогнет сердце…

 

Наталья МЕХЕДКО.

На снимке: Михалина Константиновна Аксиневич.

Фото автора.

Информацию читайте в номере 81 – 82 от 09.04.2014 г.