Деревня в Усяжском сельсовете, в восьми километрах от железнодорожной станции Смолевичи по линии Минск-Орша. Известна с XIX века. В начале XX века здесь было двенадцать дворов, в которых проживало восемьдесят два сельчанина. В 1926 году в Шпаковщине основали известковый завод, а в 1929 году – мастерскую по изготовлению гонты (деревянная черепица, кровельный материал). Накануне Великой Отечественной войны в деревне проживало уже двести восемьдесят жителей в пятидесяти шести дворах. В настоящее время в деревне Шпаковщина, наряду со старенькими послевоенными домами, отстроены новые и красивые коттеджи. Сменилось уже не одно поколение сельчан. У многих свидетелями войны стали прадеды и прабабушки, которых, к сожалению, с каждым днем становится все меньше. Но у тех, кто жив, воспоминания о войне накрепко запечатаны в памяти. Сначала им кажется, что в их возрасте и вспомнить уже что-либо трудно, но когда начинается их рассказ, события, как кадры фотопленки пробегают перед глазами один за одним. Только эта пленка черно-белая.

Из воспоминаний Татьяны Григорьевны Мархель, народной артистки Беларуси (1939 года рождения, жительницы г.Минска):

«Я родилась в деревне Шпаковщина незадолго до войны, 19 января. Я думала все время потом о том, как же меня мама таким морозом вынашивала? (улыбается) О войне я не могу рассказать подробно, ведь еще маленькая тогда была. Наш дом, насколько я знаю и припоминаю, стоял в конце деревни, как-то в сторонке. Дальше начинался лес, поле, да и болот кругом хватало. В семье росло трое деток, еще двоих родители похоронили маленькими. О том дне, когда сожгли дома, я не могу рассказать. Очень хорошо помню, когда папа построил первую землянку, после сожжения наших хат. Она была довольно уютная. Я знаю, что в Смолевичах стоял немецкий гарнизон, а наш край все называли партизанским. Очень много людей из Шпаковщины уходили в отряды. Родная сестра моего отца Григория Веремеевича, которую звали Стэпка, была связной, а ее муж партизанил. И когда в село приходили каратели, мы все бежали в болото. Мама говорила, что отец садил меня к себе на плечи, хватал моих старших брата и сестру и убегал. Я это и сама хорошо помню, как убегали, как прятались, пока немцы не уезжали. Наши первые землянки взорвали. Когда мы вернулись в село, от нашего жилища уже ничего не осталось, кроме печки. Скорее всего, они забрасывали землянки гранатами. Нас же никто не предупредил, что фашисты к деревне подходят, мы не могли заранее это предугадать. Помню, что мама в печи варила суп гороховый. Немцы стали подходить, мы все побросали, и в болото. А когда пришли обратно, после их ухода, мама из печи достала чугунок. Только это был уже не суп, а каша, так горох разварился от высокой температуры. Вторую землянку, которую папа отстроил, фашисты опять взорвали. Третья, заново построенная, уже была совсем неприглядная – стояла почти полностью в какой-то яме, куда набегала постоянно вода и запрыгивали лягушки. Спали на деревянных полках, так и жили. У меня она и сейчас перед глазами стоит. А во второй яме папа построил баньку. Голодали, как все. Ели подорожник, весной собирали на поле подмерзшую картошку, из которой мама пекла оладьи. А они были твердые, как камень, и синие, но нам вкусно было тогда. После освобождения Беларуси отца забрали на фронт. Ему не было и сорока лет, когда он погиб под Кенигсбергом. Нам сначала пришло письмо, где говорилось, что папа пропал без вести. А уже потом мужчина со Смолевичей, который был в тот день вместе с ним, нам рассказывал, что папка подорвался на минном поле, ничего от него не осталось, даже похоронить не смогли (плачет). Уже после войны мама на кладбище в Смолевичах поставила ему памятник, чтобы мы могли просто прийти, положить цветы и помянуть его. Там же позже и ее мы похоронили. Я часто думала: «Неужели во время войны почта работала?» Папа меня очень любил, и еще из Восточной Пруссии присылал мне красивые открыточки в маленьких конвертах. Мама все время его с войны ждала. Она очень красиво пела. Видимо, и мне ее дар передался, мы вместе с ней старые песни пели. «Ой, вы не шуміце, зялёныя лугі, вы не задавайце майму сэрцу тугі…» (поет). Помню, что она пела и плакала, а я думала: «Зачем петь, если от этого плачешь?» Не понимала еще, как ей тяжело было. Она большая труженица была, нас к работе с детства приучала. В деревне жители держали по одной или две свиньи, а у нас аж тринадцать! Все дети играли летом, бегали по лугу, а я свиней пасла, да еще научилась верхом на них ездить (смеется). В деревне мы одни из первых дом отстроили, в котором печка стояла. Я помню, что мамка говорила, чтобы мы, перед тем, как топить печь, звали в комин папу. Мы верили в это, просовывали голову в отверстие печи и кричали: «Папочка, возвращайся домой, мы тебя ждем!» А я даже жаловалась на старшую сестру Лиду, думала, что он меня слышит. Я все время, пока росла, даже папиному портрету рассказывала свои обиды, через всю жизнь мне его не хватало. И знаете, когда третьего июля, на день освобождения Беларуси, мне было присвоено звание «Народная артистка Беларуси» и меня поздравлял наш Президент, я думала о том, что мой папочка мной бы гордился. Я про себя ему об этом и сказала, посвятила свою награду ему. На своей малой родине иногда бываю, только Шпаковщина с годами очень изменилась, конечно. А мне хочется помнить ее такой, какой она была в моем детстве – с мамой, со всей нашей семьей. Это самые светлые воспоминания о том времени, несмотря на все трудности. Часто снится мне деревня, моя родная Шпаковщина. Вы знаете, я посетила с гастролями много стран, но лучше моей родной Беларуси ничего нет. Я поняла, что никогда не буду жить и работать в другой стране. Это большое счастье, когда у человека есть вот такая крепкая жизненная основа – малая родина, где он родился, и большая Родина».

Из воспоминаний Леонида Аввакумовича Казака (1928 года рождения, жителя деревни):

«Я родился 12 марта 1928 года в деревне Шпаковщина. Наша семья была очень большая – папа, мама, пять братьев и пять сестер.

О начале войны всем объявили в первый же день. Я в это время был в поле, пас рядом с деревней свой домашний скот. Стали слышны взрывы снарядов. Так война для меня и началась. Через несколько дней приехали немцы. Молодые, здоровые, на военной форме были закатаны рукава. В нашем дворе колодец стоял. Я помню, как они воду из него брали. Мои три старших брата при первой мобилизации ушли на фронт. Петр до войны был учителем, а потом попал на армейскую службу в артиллерию в узбекский город Фергана. Второй брат Борис, который родился в 1915 году, перед войной работал в колхозе трактористом. Самый старший брат Константин, с 1908 года рождения, служил связистом в городе Бобруйске, и уже оттуда с первого дня войны ушел воевать. Сестра Надя вместе со своим мужем была в партизанах. Брат Женя, с двадцать четвертого года, ушел на фронт сразу после освобождения Беларуси.

Первые немцы, которые в начале войны проходили через Шпаковщину и шли в наступление, нас не трогали. А вот позже фашисты стали к нам чаще заглядывать. Партизаны по ночам обстреливали их машины на магистрали Минск-Москва. Потом уходили по возвышенностям через соседнюю деревню Емельяново в болото. А к нему немцы подойти не могли, только стреляли по нашей деревне с горки, которая находится между Емельяново и Шпаковщиной. Тогда все люди убегали в болото. Тогда некоторые сельчане и гибли от фашистских пуль. Двоих девчат с двадцать восьмого и двадцать шестого года рождения угнали в Германию, правда, потом они вернулись. В конце сорок второго года в селе сожгли три дома.

Иногда, идя на задание, в селе появлялись партизаны. Ночевали, обедали и отдыхали. Однажды они подозвали к себе моего отца, которого звали Аввакум Фомич, дали коня с телегой и попросили, чтобы он поехал в Минск для связи с кем-то из минского подполья. Вот я с ним и поехал. Приехали мы в деревню Слепянка, что находилась недалеко от города. Папа заехал во двор к своему свату, распряг коня и ушел, а мне приказал сидеть на возу и никуда не ходить. К вечеру отец вернулся. Никаких записок у него не было, он должен был что-то запомнить наизусть. Ту информацию, которую папе сообщили в Минске, он передал партизанам. А о чем шла речь, я не знаю. После этого отец еще часто в Минск ездил. Однажды, по просьбе партизан, он отвозил на лошади женщину-подпольщицу в город. Папа до города не доехал. Перед Минском их встретила сестра подпольщицы и сказала, что нашелся предатель, который рассказал немцам о подпольной группе, и в городе облава. Женщина ушла, а отец вернулся обратно.

В деревне Залужье находилась группа полицаев, работающих на немцев. Однажды эти полицаи приехали сначала в Емельяново, а затем в Шпаковщину. А у нас в деревне мужчины установили караул на тот случай, если будет надвигаться опасность. И в очередной раз люди смогли спрятаться в болоте перед приходом полицаев. Они ходили по домам и брали все, что хотели. После разграбления нашей деревни, полицаи направились в деревню Трубичино. Там, видимо, тоже грабить начали. Потом поехали по дороге, которая ведет из Усяжа в Дубовики. А на горке около Усяжа стоял лес, в котором спрятались партизаны из отряда «Дяди Коли», им хорошо видна была эта дорога. И как только на ней появились полицаи, сразу стрелять начали, да просчитались немного. Дело в том, что с другой стороны дороги был большой ров. В нем полицаи и попрятались, а потом по нему и ушли. Партизанам нельзя было долго здесь находиться. Среди них был наш знакомый с деревни Багута, где жила с семьей моя родная сестра Мария.

Самый тяжелый для всех нас был сорок третий год. Что-то помню сам, а что-то из рассказов односельчан. Мужчины деревенские как-то прятались в землянке. И вот темнотой немцы окружили эту землянку. Один из мужчин вышел в это время на улицу, увидел фашистов и заскочил обратно. Немцы предложили сдаться, а мужики-то безоружные. Вышли они из землянки. Двое стали убегать, и их тут же застрелили, а остальных забрали и угнали в Германию. Правда, они тоже смогли после войны вернуться. К нам в Шпаковщину партизаны даже днем приходили. Можно сказать, что у нас была партизанская зона.

Где-то в конце лета или начале осени сорок третьего каратели сожгли Шпаковщину. В это время мы находились в болоте. Там жили в таких будках, похожих на землянки. Нас, детей, постоянно в болоте оставляли. Очень много было деток из разных семей. Я – один из старших, сидел в этих будках с младшими. Говорили, что был дан партизанам приказ взрывать железнодорожные пути от Минска до Орши. В нашей округе действовал отряд, который называли «радионовцы». Вот они и шли взрывать и разбирать пути. С собой брали проводников из числа местных жителей, а потом отходили в сторону деревни Юрьево. И вот в один из дней в Шпаковщину пришла немецкая техника. Все взрослые люди убежали в болото, благо, что оно рядом находилось, забрали детей и ушли подальше, вглубь. Сначала немцы били по селу из танков, а потом дома поджигали факелами. Деревню выжгли дотла. Из болота мы только видели густой дым и слышали треск горевших бревен. Женщины все плакали. После ухода фашистов, мы вернулись в эти болотные будки. Жить нужно было дальше. Взрослые должны были возвращаться в село, урожай еще не был убран с полей. Вечером все пришли в Шпаковщину. На своих дворах в ямах многие успели закопать нажитое добро. Тогда на пепелищах хат строили землянки. Как-то перед Пасхой, насколько я помню, приехали полицаи с оружием и минометами. Мы опять успели убежать в болото, правда, недалеко. А партизанам, видимо, кто-то передал, что полицаи будут ехать, и они в лесу, его мы называли Угон, у гравейки, ведущей в Логойск, устроили засаду. И как только полицаи стали выезжать из деревни Трубичино, которую, как и нашу, до этого сожгли, партизаны открыли по ним огонь. Мы видели, как они с криками «ура» бежали и стреляли по полицаям, которые стали убегать по полю в болото, но им туда дорогу отрезали. Двое из них с винтовками в руках, в распахнутой одежде и без ремней, бежали мимо нашего двора по низинке между двух горок в сторону Емельянова. Одного партизаны уложили, когда тот еще не успел добежать до дороги, а второго -- уже за дорогой. Говорили, что тогда убили и немца, который полицаями командовал. В общем, в тот день у партизан получилось всех полицаев перебить. Через несколько дней приехали немцы. Они к нам в Шпаковщину наведывались почти каждую неделю, мы только успевали в болото убегать. Фашисты уже все сожгли, так стали гранаты в землянки бросать.

Я часто ходил к сестре Марии Яскевич в Багуту, дорогу хорошо знал. Помогал там ей дрова резать и колоть, да и так, по хозяйству работу делал. У нее трое сыновей было – трех, пяти и семи лет. С сестрой в доме жили старики – родители мужа. А сам муж с начала войны служил в кавалерии. Это было в марте сорок третьего года. Я в очередной раз был у сестры, она попросила меня, чтобы я еще погостил. «Побудь, - говорила она. – Я запрягу лошадь, возьму детей и поедем с тобой в Шпаковщину, дедушка сможет внуков посмотреть». Не знаю, может это было предчувствие, но я стал плакать и говорить, что хочу идти домой. Сестра меня и отпустила. А через неделю немецкие каратели Багуту сожгли почти со всеми ее жителями. Сгорела и моя сестра с детьми и родителями мужа. Потом две мои сестры пошли в то село, собрали останки наших родственников и захоронили в обшей могиле прямо там, в деревне.

Знаете, как немцы быстро пришли к нам в начале войны, так же быстро и убегали из Беларуси во время освобождения. В один из дней мы услышали сильный шум и стрельбу, и как всегда убежали в болото. А тут передают: «Наши пришли!» (плачет) И мы вернулись в деревню, а там посередине улицы обоз с нашими солдатами уже стоит. Сами знаете, какая это встреча была. Еще помню, как русский радист поставил свою рацию во дворе под нашей грушей и стал передавать кому-то позывные. Потом солдаты собрались и двинулись дальше. Как только район освободили, Смолевичский военкомат призвал всех мужчин на фронт. Тогда пошел и брат Женя, который еще до войны получил инвалидность из-за травмы. У него одна нога была немного короче другой, но тогда в солдатах нуждались.

Девятого мая сорок пятого года мы были в поле, пахали. А тут прискакал на лошади председатель колхоза и сообщил нам, что война закончилась.

Когда освободили Беларусь, мы ничего не знали о Петре, и папа стал его разыскивать. Нам ответили, что еще в сорок первом году во время танкового сражения он погиб за оборону Москвы. А Борис погиб под Смоленском. Женя погиб в польском городе Сувалки, где и похоронен в братской могиле. Только Константин дошел до самого Берлина и вернулся живым в нашу землянку. Из десятерых детей живы остались и мои сестры Александра, Надежда, Валентина и Галина. Дома в деревне вместе отстраивали. По поручению председателя колхоза, я на лошади лес старикам подвозил, а отец вместе с другими мужчинами строил хаты. Сначала срубили два дома в Шпаковщине и отдали детям, которые остались без родителей. А в поселке Усяж тогда завод торфобрикетный стали строить, появились рабочие места. Вот так и жили».

Сколько разных историй мы, поколение не ведавшее войны, слышали. Они все разные, а объединяет их одно – боль и страх. Война безжалостно отнимала близких и родных, оставляя за собой сирот, вдов и матерей, похоронивших своих деток. Теперь у того поколения, в чьей памяти навсегда запечатались те далекие события, и желание одно на всех – лишь бы не было войны!

Наталья ЧАСОВИТИНА.

На снимках: Татьяна Григорьевна Мархель.

Фото автора.

Информацию читайте в номере 95 – 100 от 30.04.2015 г.